Воспоминания о людях, которые по пять часов ждут, чтобы посмотреть на новорожденных маленьких ягуаров в Ленинградском зоопарке и о попытках разлепить полиэтиленовый пакетик в продуктовом магазине под группу Knife в наушниках все-таки напомнили мне вчера о тексте Волобуева про Петербург, опубликованном на Афише. Они поменяли местами Зельвенского и Волобуева, отправив одного в Москву, а другого в Петербург. В основном все ныли, что текст о Москве более-менее адекватный, в то время как про Петербург какой-то совершенно невменяемый бред. На самом деле именно такой невменяемый бред и есть самый достоверный текст про Петербург, который только может быть, в классических традициях гонзо-журналистики.
Конечно, Волобуев явно слегка слукавил по поводу своей неосведомленности о существовании Дома Быта и как будто специально лазил по грязным пышечным и пельменным вместо того, чтобы пойти в какое-нибудь нормальное место. Но вот относительно его воспоминаний том, как он пил (Пытаюсь напиться, алкоголь почему-то не действует), сказать совершенно нечего, мы сами один раз выкинули старое кресло в какой-то канал на Петроградке, носились друг за другом с кирпичом, а однажды я проснулась дома, потеряв сознание где-то на Думской. В нашем городе необходимо хоть раз побывать. А когда-нибудь каждый из нас напишет по хорошей книге о том, как мы взрослели здесь.
День первый
17.30
У единственного незаколоченного выхода с вокзала — давка: пассажиров московского поезда, прежде чем выпустить в город, проверяют на оружие и взрывчатку. По громкой связи играет Малер. Протиснувшись между неработающими металлоискателями (плюс ссадина на локте, минус пуговица), попадаю на удачно освещенный Невский. Знаменитую перспективу разнообразят вывески сетевого секс-шопа «Розовый кролик» (от площади Восстания до Литейного успеваю насчитать три, дальше сбиваюсь). Еще всюду граффити — «Модернизация или смерть», улыбающийся Путин, силуэт гражданского активиста Лени Ебнутого с ведерком на голове — пару недель назад арт-группа «Война» при дзенском попустительстве властей разрисовала наглядной агитацией половину поверхностей в городе.
18.00
Листаю записную книжку в телефоне — на каждый из полутора дюжин петербургских номеров находится веская причина по нему не звонить. С движущимися навстречу людьми происходит интересное: девочки по мере приближения оказываются мальчиками, старики — детьми, розовощекая мамаша с двумя малышами — густо накрашенным мужчиной, ведущим за руки двух уставших карликов. Окликнув, как мне показалось, знакомого, оказываюсь втянутым в абсурдный по своей продолжительности разговор с человеком, одетым в костюм медведя. Видимо, дело в освещении.
18.50
Пельменная на Итальянской улице, парадоксально совмещенная с пышечной. В половине с пышками — старушки, одетые как студентки, и, кажется, пара студенток, наряженных старушками. Там, где пельмени, — четверо молодых петербуржцев с приветливыми лицами убийц, что-то обсуждают над единственной тарелкой. Говорят по-русски, я не понимаю ни слова. По московской привычке фотографирую пельмени айфоном и отправляю фотографию на Foursquare. Минутой позже в телефон приходит комментарий петербургского киноведа Степанова: «Не самая лучшая пельменная». Пытаюсь приобрести пышку: продавщица терпеливо смотрит на сторублевую купюру, потом на меня — в явной надежде, что, если дать мне время, я сам пойму нелепость возникшей по моей вине ситуации. Костылева вздыхает: «Ну что с вами делать», находит тридцать рублей мелочью и покупает мне две пышки в целлофановом пакете. На улице пакет моментально запотевает, и сквозь него здорово смотреть на архитектуру.
19.00
На пересечении Итальянской и Садовой у опрокинутого кем-то светофора со словами «Боже, вы с ума сошли тут ходить» к нам присоединяется живая девушка лет пятидесяти. Узнав, что я приезжий, достает из ридикюля галогенную лампочку: «Представляете, только что посчастливилось купить, давно искала, такая удача, редчайшая вещь». Из вежливости вру, что в Москве лампочек вовсе не достать. Костылева на ухо объясняет, что это поэтесса Беломлинская. С запозданием понимаю, что иду на поэтический вечер.
19.30
Книжный магазин «Порядок слов» на набережной Фонтанки. В лектории, рассчитанном человек на тридцать, человек сто слушают московскую поэтессу Седакову — что-то про Аверинцева, я опять не понимаю ни слова. Убегаю на крыльцо — курить и обсуждать с хозяином магазина, кинокритиком Шавловским, перспективы книжной индустрии. Быстро сходимся на том, что магазину, где есть книга «100 русских ударов в голову», не страшны никакие киндлы. Брожу по магазину в надежде найти среди Фуко и Жиля Делеза последнего Стивена Кинга, вместо него нахожу «Книгу хипстера», но у меня уже есть. Прицениваюсь к отлично иллюстрированному изданию повести «Винни и дракончик», в итоге покупаю «Эстетику смерти» Ниббрига — вы знаете, давно искал, такая удача. Вежливый Шавловский делает вид, что верит. Перед магазином поэтесса Беломлинская сокрушается, что в Петербурге катастрофическая нехватка поэтов.
22.00
Попытка как-то сменить вектор заканчивается провалом — почти час ищу на задах Невского модную фотогалерею, где должна открываться выставка москвича, снимающего для Esquire. Темно, под ногами хрустит и чавкает. Место, куда приводит навигатор в айфоне, оказывается тупиком, где в луже сидит некрупный кот с тремя ногами. Посмотрев на кота и порвав на обратном пути штанину о торчащий из земли метровый гвоздь, попадаю на пересечение Думской и Ломоносова — главный барный маршрут города, о нем много рассказывают. Маршрут оказывается тремя пеналами дверь в дверь — в первом долбит Depeche Mode, очень много людей, стоя плечом к плечу, кричат и стряхивают друг на друга пепел. Во втором посвободней и даже танцуют, но в основном мужчины. Думаю проверить третий, но оттуда навстречу мне выходит белый как смерть человек в ситцевом платье и жестом просит закурить. Отвечаю цитатой из первых «Утомленных солнцем». В замешательстве звоню кинокритику «Коммерсанта» Лидии Масловой — к счастью, она неподалеку.
23.00
Спустя час и несколько бесполезных открытий (зимой мосты не разводят, Оксана Акиньшина тоже любит пышки, «О.Г.И.» в Петербурге считаются приличным местом) сидим с Масловой и петербургскими друзьями в баре «Мишка» — он только открылся, тут, как меня уверяют, бывают все. Дешево, темно, пахнет супом, у входа — прорезиненный транспарант, на котором нарисован волк. Перед стойкой подпрыгивает на месте мужчина в флуоресцентном спортивном костюме. Маслова — лучший человек в мире, уже давно переехала в Петербург, с тех пор дважды в неделю мотается на «Сапсане» в Москву на пресс-показы, а возвращаясь, пишет в ЖЖ, какие жадные подлецы — руководство «Коммерсанта». Давно хочу выяснить, почему она выбрала для себя именно такой путь, но сейчас она слишком утомлена. Рассказываю про встречу с мужчиной в платье. Мне объясняют, что тут так делают многие и это ровным счетом ничего не значит. «А почему бар «Мишка», а на входе висит волк?» На меня смотрят — как на раскапризничавшегося ребенка. «Может вам наркотиков купить?» — с тоской спрашивает Маслова. Извиняющимся голосом начинаю объяснять, что не очень люблю наркотики. Маслова пытается пнуть меня ногой, промахивается и с достоинством падает со стула.
1.00
Бар «Улитка» на Думской. Все куда-то делись, пью в одиночестве. Взвесив все за и против, все-таки даю прикурить человеку в платье.
3.00
Бургерная Carl’s Junior на Малой Садовой, горячо рекомендованная сразу многими как лучшее место для афтепати. На плазменных экранах транслируется рекламный ролик с участием клоуна и геев. Большая компания страшных как смерть американок в ярких пуховиках на голое тело оглушительно обсуждает человеческую физиологию. Ем гамбургер (дьявольски вкусный), пытаюсь читать Ниббрига, ломаюсь на фразе «Естественная смерть есть крайняя степень искусственности». Хорошо, что в айфоне есть Стиг Ларссон.
День второй
13.00
Голова болит, как в десятом классе, сигареты промокли, зажигалку украли. Во дворе гостиницы (набережная Фонтанки, три минуты до Эрмитажа) — два серых сугроба в три человеческих роста высотой, обойти их невозможно, идти между ними страшно, непонятно, как я вчера их не заметил. Приглядевшись, обнаруживаю, что это зонтики, просто обледеневшие. Летом, когда лед наконец растает, под ними можно будет пить кофе. Все не так плохо.
14.00
В Эрмитаж очередь, в квартире Достоевского — санитарный день, отправляюсь любоваться окрестностями. Петербуржцы ценят красоту своего города и тонко чувствуют уродство чужих. «У нас красиво» — главный аргумент в любом споре с приезжими, интонация, с которой он озвучивается, отрабатывалась годами. Впервые услышав, как петербуржец говорит «красиво», чувствуешь, что ты лично проектировал все московские торговые центры, а твой собеседник — Исаакиевский собор. На улице правда ничего, хотя немного трудно отделаться от ощущения, что недавно эту местность бомбили. Прямые углы, с проспектов кажется, что видишь город насквозь. Больше всего похоже на Рим, построенный турками для лилипутов, Литейный — вообще один в один римская виа-дель-Бабуино. Немного смущает Спас на Крови — понятно, почему в Москве терпят Василия Блаженного, он маленький, нравится туристам и стоит там, где никто не ходит. Но поставить то же самое на видном месте, да еще в масштабе один к двум, — наводит на размышления. Еще вопрос насчет вывесок — оставим в покое литературу (хотя магазин берестяных сувениров «Набоков» — это, конечно, сильно), но за пределами Невского невозможно найти ни одной целой. На большинстве не хватает гласных, какие-то свисают на проводках, покачиваясь. Махина «Северо-Западного Телекома» на Большой Морской — гранитный фасад, три вывески, на одной нет слова «северный», на другой «западный», на третьей — всех букв О. Чувствуется, что дело не в нехватке средств, а в принципе.
16.00
Случайно нахожу на Разъезжей приличное кафе — вывеска светится, нормальный кофе, чистые тарелки, есть вайфай. Обнаруживаю, что его открыли те же люди, что московскую «Солянку». От судьбы не уйдешь. После двух чашек кофе вспоминаю, что вчера пообещал взять Маслову на футбол. Второго билета у меня нет, решаю сделать вид, что у меня разрядился айфон: они тут правда разряжаются быстро, наверное, дело в климате.
21.50
Стадион «Петровский», 11-й сектор, матч «Зенит» — «Твенте», начало второго тайма. Очень холодно, выручает зенитовский шарф, наброшенный на меня петербургским знакомым перед входом на стадион («а то ребята не поймут»). «Твенте» проигрывает всухую, обстановка на трибунах дружелюбная. Стоящий у меня за спиной человек в очках страшным голосом скандирует: «Е…ать сук, е…ать и убивать». Потом тактично трогает меня за плечо: «Простите, вы не могли бы спуститься буквально на одну ступеньку ниже?» Я ничего не понимаю, но сам по себе вид нескольких тысяч мужчин, поющих хором, завораживает. «Ты, пидор, так дома у себя судить будешь!» — кричу я, по всей видимости, невпопад. Меня обнимают за плечи одновременно справа и слева. Сразу становится теплее.
22.40
Выбираясь со стадиона, по дороге несколько раз узнаю, что Бухаров — животное. Вход на «Спортивную» перекрыт милицией, переулками добегаю до следующей поблизости «Чкаловской». Едва успеваю подумать о гуманности принципа «один город — одна команда», как в пустом вестибюле с криками возникают человек восемь голландцев в красных шарфах. Нервно сжимаю в кармане айфон, но вижу, что голландцам лет по 60 и большинство из них женщины. Увидев мое красное от холода лицо и синий шарф, они замолкают и пятятся в дальний конец платформы.
0.00
Пытаюсь напиться, алкоголь почему-то не действует. Вокруг по-прежнему ощущается нехватка девушек. В «Доме быта» мальчики от отчаяния фотографируют профессиональной аппаратурой друг друга. Вчерашние американки в гамбургерной кивают, как старому знакомому. На Невском впервые за последние 10 лет меня просят показать паспорт.
День третий
10.00
Дорогое по местным меркам кафе «Терраса» на Почтамтской, расположенное в единственном по-настоящему уродливом здании в городе. Этажом ниже — тренажерный зал, еще одним этажом ниже — НИИ. Тихо, посетителей нет, за окном — купол Казанского собора. В углу двадцать или даже тридцать человек в белом что-то молча делают с тыквой. Официант объясняет, что по выходным в Петербурге не завтракают.
11.00
В Эрмитаж по-прежнему очередь. Инспектирую пышечные, самая лучшая — на Большой Конюшенной. В телефон одновременно приходят эсэмэски с двух незнакомых петербургских номеров, обе — провокативного содержания.
14.00
Оказываюсь единственным посетителем на большой выставке советской пропагандистской фотографии. Foursquare не работает, Facebook Places рекомендует посетить Дорогу жизни. На Гороховой улице, выглядящей так, будто по ней вчера прошли танки, сталкиваюсь с интересным пространственно-временным феноменом — внутри сносимого (или реставрируемого) здания при безоблачном небе снаружи идет дождь. Пока изучаю, успеваю сильно промокнуть. Чтобы согреться, пью плохой кофе на втором этаже книжного магазина «Дом Зингера» с сумасшедшей красоты окном, из которого опять видно Казанский собор. Из интернета с болью узнаю, что вчера пропустил самое главное — публичную лекцию Масловой о творчестве режиссера Константинопольского.
16.00
С восхищением засматриваюсь на надпись «Соблаговолите придержать» (ну или как-то так) на двери, ведущей в метро, и закономерно получаю дверью в лицо. Все-таки вхожу. Турникет принимает жетончики с вензелем, указатели на английском, дышать нечем. Еду на станцию «Приморская» искать колоннаду, где Данила Багров потерял плеер и завалил Крота. Там красиво, хотя и грязно.
20.00
Встречаюсь с друзьями в греко-армянском кафе, знаменитом тем, что здесь режиссер Николай Хомерики потратил половину бюджета неоконченного фантастического блокбастера «Беляев». Читая цены в меню, поражаюсь целеустремленности Николая. За строчку «Посещение в спортивном костюме не приветствуется» глаз уже не цепляется.
22.30
Бар «Стирка 40°», изобретательно совмещенный с прачечной. Все курят, облокотясь на стиральные машинки. Одухотворенные лица, впервые за эти три долгих дня — преимущественно женские. Чистые, звонкие голоса: «Водку с тоником, пива и снова водку!» За барной стойкой девушка Лиза смотрит на всех нас с таким выражением лица, как будто с каждой погибшей души ей падает процент. Вполне возможно, что так оно и есть. После четвертого виски с удивлением замечаю в дальнем углу Зельвенского, который, по идее, должен сейчас изучать московские нравы. Он одет мотоциклистом и кокетничает с усатым мужчиной в шляпе, про которого мне успели рассказать, что тот — француз. Возможно, петербуржцы никогда по-настоящему не покидают свой город. Когда ближе к полуночи в бар вбегает человек, у которого в живот встроена кинокамера, и начинает кривляться, это кажется абсолютно нормальным.
2.00
Где-то. Сижу не то на шкафу, не то в нем, хотя место явно общественное. Пытаюсь объяснить гораздо более трезвой, чем я, знакомой, почему никогда не перееду жить в Петербург. «Этот ваш город, — говорю я, бессовестно пересказывая чей-то чужой текст, — театр, где играласьбольшая историческая пьеса. Спектакль закончился, остались декорации, и вы все в них зачем-то живете». «Верно, потому здесь так сильна ностальгия по духу империи», — отвечает знакомая с сильным акцентом и оказывается незнакомой, но довольно милой немкой. Точнее, немцем.
День четвертый
9.30
Сижу на скамейке посреди Казанского собора, справа молятся два милиционера, рядом библиотечным шепотом общаются две девушки, до меня долетают в основном слова «б…дь» и «не б…дь». Вспоминаю, что до утра покупал алкогольные напитки себе и кому-то еще. Лезу в карманы — наверняка кончились деньги. Пересчитав найденное, обнаруживаю, что за ночь потратил 900 с чем-то рублей. Пытаюсь проверить календарь важных встреч и задач на следующую неделю, вижу, что сегодня 4 апреля, что странно, потому что из Москвы сюда я уехал в середине марта. Дома, наверное, волнуются. На выходе из собора две женщины в спецовках начинают тщательно поливать меня водой из шланга. Толпа утренних петербуржцев, ждущая, пока им помоют тротуар, смотрит на это с пониманием, но без сочувствия.
10.00
В «Террасе» мне радуются, хотя я и мокрый. Спрашивают, не я ли вчера забыл книгу о смерти, приносят кусок яблочного пирога. Наугад открываю Ниббрига и читаю: «Если препятствие не перескочить, под него следует поднырнуть».
14.00
Встречаемся в «Доме быта» с незнакомой красивой девушкой из серьезного киноведческого журнала, вроде по делу, хотя я напрочь забыл, по какому. У девушки мелодичный голос, ее речь целиком состоит из благозвучных, незнакомых мне фамилий Грюндгенс, Бахмутский, Эренфест. Услышав в этом журчащем потоке «Хржановский», радуюсь возможности наконец поддержать разговор и говорю, что, по-моему, Хржановский — мошенник. По сочувственной улыбке девушки понимаю, что контакт, и без того слабый, утрачен — скорее всего, навсегда.
16.00–23.30
В Эрмитаж снова очередь, к тому же сегодня короткий день. В гамбургерной меня встречают со словами: «Вы пунктуальны» — недвусмысленный признак того, что пора домой. В буфете «Сапсана», куда я перехожу раньше, чем поезд трогается, усатый человек в форме машиниста дает мне бумажку, оказывающуюся бесплатным билетом на детскую железную дорогу. В Москве дождь. Из прохудившихся желобов на крыше Ленинградского вокзала хлещет вода — человек в хорошем костюме раз за разом зачерпывает ее руками, смывая с лица кровь. Разрядившийся сутки назад айфон оживает, выдавая одно за другим: «Срочно надо поговорить», «Так, вообще-то, не поступают» и «Что с Михалковым?». Думаю выбросить Ниббрига к чертям в привокзальную урну, но вовремя понимаю, что это чересчур петербургский жест.
Конечно, Волобуев явно слегка слукавил по поводу своей неосведомленности о существовании Дома Быта и как будто специально лазил по грязным пышечным и пельменным вместо того, чтобы пойти в какое-нибудь нормальное место. Но вот относительно его воспоминаний том, как он пил (Пытаюсь напиться, алкоголь почему-то не действует), сказать совершенно нечего, мы сами один раз выкинули старое кресло в какой-то канал на Петроградке, носились друг за другом с кирпичом, а однажды я проснулась дома, потеряв сознание где-то на Думской. В нашем городе необходимо хоть раз побывать. А когда-нибудь каждый из нас напишет по хорошей книге о том, как мы взрослели здесь.
День первый
17.30
У единственного незаколоченного выхода с вокзала — давка: пассажиров московского поезда, прежде чем выпустить в город, проверяют на оружие и взрывчатку. По громкой связи играет Малер. Протиснувшись между неработающими металлоискателями (плюс ссадина на локте, минус пуговица), попадаю на удачно освещенный Невский. Знаменитую перспективу разнообразят вывески сетевого секс-шопа «Розовый кролик» (от площади Восстания до Литейного успеваю насчитать три, дальше сбиваюсь). Еще всюду граффити — «Модернизация или смерть», улыбающийся Путин, силуэт гражданского активиста Лени Ебнутого с ведерком на голове — пару недель назад арт-группа «Война» при дзенском попустительстве властей разрисовала наглядной агитацией половину поверхностей в городе.
18.00
Листаю записную книжку в телефоне — на каждый из полутора дюжин петербургских номеров находится веская причина по нему не звонить. С движущимися навстречу людьми происходит интересное: девочки по мере приближения оказываются мальчиками, старики — детьми, розовощекая мамаша с двумя малышами — густо накрашенным мужчиной, ведущим за руки двух уставших карликов. Окликнув, как мне показалось, знакомого, оказываюсь втянутым в абсурдный по своей продолжительности разговор с человеком, одетым в костюм медведя. Видимо, дело в освещении.
18.50
Пельменная на Итальянской улице, парадоксально совмещенная с пышечной. В половине с пышками — старушки, одетые как студентки, и, кажется, пара студенток, наряженных старушками. Там, где пельмени, — четверо молодых петербуржцев с приветливыми лицами убийц, что-то обсуждают над единственной тарелкой. Говорят по-русски, я не понимаю ни слова. По московской привычке фотографирую пельмени айфоном и отправляю фотографию на Foursquare. Минутой позже в телефон приходит комментарий петербургского киноведа Степанова: «Не самая лучшая пельменная». Пытаюсь приобрести пышку: продавщица терпеливо смотрит на сторублевую купюру, потом на меня — в явной надежде, что, если дать мне время, я сам пойму нелепость возникшей по моей вине ситуации. Костылева вздыхает: «Ну что с вами делать», находит тридцать рублей мелочью и покупает мне две пышки в целлофановом пакете. На улице пакет моментально запотевает, и сквозь него здорово смотреть на архитектуру.
19.00
На пересечении Итальянской и Садовой у опрокинутого кем-то светофора со словами «Боже, вы с ума сошли тут ходить» к нам присоединяется живая девушка лет пятидесяти. Узнав, что я приезжий, достает из ридикюля галогенную лампочку: «Представляете, только что посчастливилось купить, давно искала, такая удача, редчайшая вещь». Из вежливости вру, что в Москве лампочек вовсе не достать. Костылева на ухо объясняет, что это поэтесса Беломлинская. С запозданием понимаю, что иду на поэтический вечер.
19.30
Книжный магазин «Порядок слов» на набережной Фонтанки. В лектории, рассчитанном человек на тридцать, человек сто слушают московскую поэтессу Седакову — что-то про Аверинцева, я опять не понимаю ни слова. Убегаю на крыльцо — курить и обсуждать с хозяином магазина, кинокритиком Шавловским, перспективы книжной индустрии. Быстро сходимся на том, что магазину, где есть книга «100 русских ударов в голову», не страшны никакие киндлы. Брожу по магазину в надежде найти среди Фуко и Жиля Делеза последнего Стивена Кинга, вместо него нахожу «Книгу хипстера», но у меня уже есть. Прицениваюсь к отлично иллюстрированному изданию повести «Винни и дракончик», в итоге покупаю «Эстетику смерти» Ниббрига — вы знаете, давно искал, такая удача. Вежливый Шавловский делает вид, что верит. Перед магазином поэтесса Беломлинская сокрушается, что в Петербурге катастрофическая нехватка поэтов.
22.00
Попытка как-то сменить вектор заканчивается провалом — почти час ищу на задах Невского модную фотогалерею, где должна открываться выставка москвича, снимающего для Esquire. Темно, под ногами хрустит и чавкает. Место, куда приводит навигатор в айфоне, оказывается тупиком, где в луже сидит некрупный кот с тремя ногами. Посмотрев на кота и порвав на обратном пути штанину о торчащий из земли метровый гвоздь, попадаю на пересечение Думской и Ломоносова — главный барный маршрут города, о нем много рассказывают. Маршрут оказывается тремя пеналами дверь в дверь — в первом долбит Depeche Mode, очень много людей, стоя плечом к плечу, кричат и стряхивают друг на друга пепел. Во втором посвободней и даже танцуют, но в основном мужчины. Думаю проверить третий, но оттуда навстречу мне выходит белый как смерть человек в ситцевом платье и жестом просит закурить. Отвечаю цитатой из первых «Утомленных солнцем». В замешательстве звоню кинокритику «Коммерсанта» Лидии Масловой — к счастью, она неподалеку.
23.00
Спустя час и несколько бесполезных открытий (зимой мосты не разводят, Оксана Акиньшина тоже любит пышки, «О.Г.И.» в Петербурге считаются приличным местом) сидим с Масловой и петербургскими друзьями в баре «Мишка» — он только открылся, тут, как меня уверяют, бывают все. Дешево, темно, пахнет супом, у входа — прорезиненный транспарант, на котором нарисован волк. Перед стойкой подпрыгивает на месте мужчина в флуоресцентном спортивном костюме. Маслова — лучший человек в мире, уже давно переехала в Петербург, с тех пор дважды в неделю мотается на «Сапсане» в Москву на пресс-показы, а возвращаясь, пишет в ЖЖ, какие жадные подлецы — руководство «Коммерсанта». Давно хочу выяснить, почему она выбрала для себя именно такой путь, но сейчас она слишком утомлена. Рассказываю про встречу с мужчиной в платье. Мне объясняют, что тут так делают многие и это ровным счетом ничего не значит. «А почему бар «Мишка», а на входе висит волк?» На меня смотрят — как на раскапризничавшегося ребенка. «Может вам наркотиков купить?» — с тоской спрашивает Маслова. Извиняющимся голосом начинаю объяснять, что не очень люблю наркотики. Маслова пытается пнуть меня ногой, промахивается и с достоинством падает со стула.
1.00
Бар «Улитка» на Думской. Все куда-то делись, пью в одиночестве. Взвесив все за и против, все-таки даю прикурить человеку в платье.
3.00
Бургерная Carl’s Junior на Малой Садовой, горячо рекомендованная сразу многими как лучшее место для афтепати. На плазменных экранах транслируется рекламный ролик с участием клоуна и геев. Большая компания страшных как смерть американок в ярких пуховиках на голое тело оглушительно обсуждает человеческую физиологию. Ем гамбургер (дьявольски вкусный), пытаюсь читать Ниббрига, ломаюсь на фразе «Естественная смерть есть крайняя степень искусственности». Хорошо, что в айфоне есть Стиг Ларссон.
День второй
13.00
Голова болит, как в десятом классе, сигареты промокли, зажигалку украли. Во дворе гостиницы (набережная Фонтанки, три минуты до Эрмитажа) — два серых сугроба в три человеческих роста высотой, обойти их невозможно, идти между ними страшно, непонятно, как я вчера их не заметил. Приглядевшись, обнаруживаю, что это зонтики, просто обледеневшие. Летом, когда лед наконец растает, под ними можно будет пить кофе. Все не так плохо.
14.00
В Эрмитаж очередь, в квартире Достоевского — санитарный день, отправляюсь любоваться окрестностями. Петербуржцы ценят красоту своего города и тонко чувствуют уродство чужих. «У нас красиво» — главный аргумент в любом споре с приезжими, интонация, с которой он озвучивается, отрабатывалась годами. Впервые услышав, как петербуржец говорит «красиво», чувствуешь, что ты лично проектировал все московские торговые центры, а твой собеседник — Исаакиевский собор. На улице правда ничего, хотя немного трудно отделаться от ощущения, что недавно эту местность бомбили. Прямые углы, с проспектов кажется, что видишь город насквозь. Больше всего похоже на Рим, построенный турками для лилипутов, Литейный — вообще один в один римская виа-дель-Бабуино. Немного смущает Спас на Крови — понятно, почему в Москве терпят Василия Блаженного, он маленький, нравится туристам и стоит там, где никто не ходит. Но поставить то же самое на видном месте, да еще в масштабе один к двум, — наводит на размышления. Еще вопрос насчет вывесок — оставим в покое литературу (хотя магазин берестяных сувениров «Набоков» — это, конечно, сильно), но за пределами Невского невозможно найти ни одной целой. На большинстве не хватает гласных, какие-то свисают на проводках, покачиваясь. Махина «Северо-Западного Телекома» на Большой Морской — гранитный фасад, три вывески, на одной нет слова «северный», на другой «западный», на третьей — всех букв О. Чувствуется, что дело не в нехватке средств, а в принципе.
16.00
Случайно нахожу на Разъезжей приличное кафе — вывеска светится, нормальный кофе, чистые тарелки, есть вайфай. Обнаруживаю, что его открыли те же люди, что московскую «Солянку». От судьбы не уйдешь. После двух чашек кофе вспоминаю, что вчера пообещал взять Маслову на футбол. Второго билета у меня нет, решаю сделать вид, что у меня разрядился айфон: они тут правда разряжаются быстро, наверное, дело в климате.
21.50
Стадион «Петровский», 11-й сектор, матч «Зенит» — «Твенте», начало второго тайма. Очень холодно, выручает зенитовский шарф, наброшенный на меня петербургским знакомым перед входом на стадион («а то ребята не поймут»). «Твенте» проигрывает всухую, обстановка на трибунах дружелюбная. Стоящий у меня за спиной человек в очках страшным голосом скандирует: «Е…ать сук, е…ать и убивать». Потом тактично трогает меня за плечо: «Простите, вы не могли бы спуститься буквально на одну ступеньку ниже?» Я ничего не понимаю, но сам по себе вид нескольких тысяч мужчин, поющих хором, завораживает. «Ты, пидор, так дома у себя судить будешь!» — кричу я, по всей видимости, невпопад. Меня обнимают за плечи одновременно справа и слева. Сразу становится теплее.
22.40
Выбираясь со стадиона, по дороге несколько раз узнаю, что Бухаров — животное. Вход на «Спортивную» перекрыт милицией, переулками добегаю до следующей поблизости «Чкаловской». Едва успеваю подумать о гуманности принципа «один город — одна команда», как в пустом вестибюле с криками возникают человек восемь голландцев в красных шарфах. Нервно сжимаю в кармане айфон, но вижу, что голландцам лет по 60 и большинство из них женщины. Увидев мое красное от холода лицо и синий шарф, они замолкают и пятятся в дальний конец платформы.
0.00
Пытаюсь напиться, алкоголь почему-то не действует. Вокруг по-прежнему ощущается нехватка девушек. В «Доме быта» мальчики от отчаяния фотографируют профессиональной аппаратурой друг друга. Вчерашние американки в гамбургерной кивают, как старому знакомому. На Невском впервые за последние 10 лет меня просят показать паспорт.
День третий
10.00
Дорогое по местным меркам кафе «Терраса» на Почтамтской, расположенное в единственном по-настоящему уродливом здании в городе. Этажом ниже — тренажерный зал, еще одним этажом ниже — НИИ. Тихо, посетителей нет, за окном — купол Казанского собора. В углу двадцать или даже тридцать человек в белом что-то молча делают с тыквой. Официант объясняет, что по выходным в Петербурге не завтракают.
11.00
В Эрмитаж по-прежнему очередь. Инспектирую пышечные, самая лучшая — на Большой Конюшенной. В телефон одновременно приходят эсэмэски с двух незнакомых петербургских номеров, обе — провокативного содержания.
14.00
Оказываюсь единственным посетителем на большой выставке советской пропагандистской фотографии. Foursquare не работает, Facebook Places рекомендует посетить Дорогу жизни. На Гороховой улице, выглядящей так, будто по ней вчера прошли танки, сталкиваюсь с интересным пространственно-временным феноменом — внутри сносимого (или реставрируемого) здания при безоблачном небе снаружи идет дождь. Пока изучаю, успеваю сильно промокнуть. Чтобы согреться, пью плохой кофе на втором этаже книжного магазина «Дом Зингера» с сумасшедшей красоты окном, из которого опять видно Казанский собор. Из интернета с болью узнаю, что вчера пропустил самое главное — публичную лекцию Масловой о творчестве режиссера Константинопольского.
16.00
С восхищением засматриваюсь на надпись «Соблаговолите придержать» (ну или как-то так) на двери, ведущей в метро, и закономерно получаю дверью в лицо. Все-таки вхожу. Турникет принимает жетончики с вензелем, указатели на английском, дышать нечем. Еду на станцию «Приморская» искать колоннаду, где Данила Багров потерял плеер и завалил Крота. Там красиво, хотя и грязно.
20.00
Встречаюсь с друзьями в греко-армянском кафе, знаменитом тем, что здесь режиссер Николай Хомерики потратил половину бюджета неоконченного фантастического блокбастера «Беляев». Читая цены в меню, поражаюсь целеустремленности Николая. За строчку «Посещение в спортивном костюме не приветствуется» глаз уже не цепляется.
22.30
Бар «Стирка 40°», изобретательно совмещенный с прачечной. Все курят, облокотясь на стиральные машинки. Одухотворенные лица, впервые за эти три долгих дня — преимущественно женские. Чистые, звонкие голоса: «Водку с тоником, пива и снова водку!» За барной стойкой девушка Лиза смотрит на всех нас с таким выражением лица, как будто с каждой погибшей души ей падает процент. Вполне возможно, что так оно и есть. После четвертого виски с удивлением замечаю в дальнем углу Зельвенского, который, по идее, должен сейчас изучать московские нравы. Он одет мотоциклистом и кокетничает с усатым мужчиной в шляпе, про которого мне успели рассказать, что тот — француз. Возможно, петербуржцы никогда по-настоящему не покидают свой город. Когда ближе к полуночи в бар вбегает человек, у которого в живот встроена кинокамера, и начинает кривляться, это кажется абсолютно нормальным.
2.00
Где-то. Сижу не то на шкафу, не то в нем, хотя место явно общественное. Пытаюсь объяснить гораздо более трезвой, чем я, знакомой, почему никогда не перееду жить в Петербург. «Этот ваш город, — говорю я, бессовестно пересказывая чей-то чужой текст, — театр, где играласьбольшая историческая пьеса. Спектакль закончился, остались декорации, и вы все в них зачем-то живете». «Верно, потому здесь так сильна ностальгия по духу империи», — отвечает знакомая с сильным акцентом и оказывается незнакомой, но довольно милой немкой. Точнее, немцем.
День четвертый
9.30
Сижу на скамейке посреди Казанского собора, справа молятся два милиционера, рядом библиотечным шепотом общаются две девушки, до меня долетают в основном слова «б…дь» и «не б…дь». Вспоминаю, что до утра покупал алкогольные напитки себе и кому-то еще. Лезу в карманы — наверняка кончились деньги. Пересчитав найденное, обнаруживаю, что за ночь потратил 900 с чем-то рублей. Пытаюсь проверить календарь важных встреч и задач на следующую неделю, вижу, что сегодня 4 апреля, что странно, потому что из Москвы сюда я уехал в середине марта. Дома, наверное, волнуются. На выходе из собора две женщины в спецовках начинают тщательно поливать меня водой из шланга. Толпа утренних петербуржцев, ждущая, пока им помоют тротуар, смотрит на это с пониманием, но без сочувствия.
10.00
В «Террасе» мне радуются, хотя я и мокрый. Спрашивают, не я ли вчера забыл книгу о смерти, приносят кусок яблочного пирога. Наугад открываю Ниббрига и читаю: «Если препятствие не перескочить, под него следует поднырнуть».
14.00
Встречаемся в «Доме быта» с незнакомой красивой девушкой из серьезного киноведческого журнала, вроде по делу, хотя я напрочь забыл, по какому. У девушки мелодичный голос, ее речь целиком состоит из благозвучных, незнакомых мне фамилий Грюндгенс, Бахмутский, Эренфест. Услышав в этом журчащем потоке «Хржановский», радуюсь возможности наконец поддержать разговор и говорю, что, по-моему, Хржановский — мошенник. По сочувственной улыбке девушки понимаю, что контакт, и без того слабый, утрачен — скорее всего, навсегда.
16.00–23.30
В Эрмитаж снова очередь, к тому же сегодня короткий день. В гамбургерной меня встречают со словами: «Вы пунктуальны» — недвусмысленный признак того, что пора домой. В буфете «Сапсана», куда я перехожу раньше, чем поезд трогается, усатый человек в форме машиниста дает мне бумажку, оказывающуюся бесплатным билетом на детскую железную дорогу. В Москве дождь. Из прохудившихся желобов на крыше Ленинградского вокзала хлещет вода — человек в хорошем костюме раз за разом зачерпывает ее руками, смывая с лица кровь. Разрядившийся сутки назад айфон оживает, выдавая одно за другим: «Срочно надо поговорить», «Так, вообще-то, не поступают» и «Что с Михалковым?». Думаю выбросить Ниббрига к чертям в привокзальную урну, но вовремя понимаю, что это чересчур петербургский жест.
крутейший текст
ОтветитьУдалитьо киеве можно написать только, что это красивый южный провинциальный город. ничего такого дикого. а жаль.
Вспомнилось еще, как мы ночью ехали на одной тачке вшестером, сидя и лежа на заднем сиденье друг на друге, и водитель долго кружил вокруг каких-то соборов, пытаясь развернуться. В СПб ты реально по ночам начинаешь творить безумные вещи, не контролируя себя.
ОтветитьУдалитьНу не знаю, неужели вам бы хотелось такое пережить?))
ОтветитьУдалить"Голова болит, как в десятом классе, сигареты промокли, зажигалку украли. Во дворе гостиницы (набережная Фонтанки, три минуты до Эрмитажа) — два серых сугроба в три человеческих роста высотой, обойти их невозможно, идти между ними страшно, непонятно, как я вчера их не заметил".
ОтветитьУдалитьодин из моих любимых кусков, так как безумные местные тоже часто путают Мойку с Фонтанкой (как Лиговский с Литейным). наутро несложно спутать))