What I always liked about The Girls apart from them being hapless represantatives of the sunny loveable mint ice cream dimension impossible to reach from where we are was that painfully real sense of being wounded when in love. How the world around appears to be so hopelessly wastedly beautiful. Simple but I still can't say it right, only Christopher Owens can say it right. And that's what he does. Father, Son, Holy Ghost is the best title Girls could choose for their second album. Timeless, obvious, great title for a great record. And yep, these black tight leather pants, black crop top, Girls denim jacket and the Deathly Hallows symbol on his neck in a new video are so cool.
When I call Girls frontman Christopher Owens, he's bedridden for the third straight day. What's wrong with him? "Well, there are a lot of things wrong with me," he says with a chuckle. But he's not kidding. The singer-songwriter is in the thick of a self-imposed pre-tour drug withdrawal. "I struggle with an addiction to serious, very heavy opiates," he says later on in the conversation. "Getting rid of this shit is literally the worst hell you can imagine. I don't know why I always go back to it, but I do." The admission isn't as surprising, perhaps, as it should be-- the 32 year old has made a point to keep his music and his life as honest as possible, even if that means telling strangers about his darkest addictions. This openness is inviting, though, and it's all over Girls' strikingly unguarded songs, which tell of love and loss with the wide-eyed naïvteté of someone half Owens' age. By now, the singer's eccentric back story-- he was raised in the well-meaning but ultimately dangerous and perverse Children of God religious cult before breaking away and subsequently being taken in by Texas artist Stanley Marsh 3-- is something of indie rock lore, and Owens doesn't back away from it. Several songs on Girls' new sophomore album, Father, Son, Holy Ghost, deal with Owens' fraught and complicated relationship with his mother, who allowed another son to die of pneumonia because of Children of God's anti-medicine stance and prostituted herself in Owens' presence while he was growing up. (She has since left the cult as well.) When he sings, "I'm looking for meaning in life, and you my ma," on the new record, you can hear the confusion of his experience as well as universal empathy.
Pitchfork: There are some very talented gospel back-up singers on Father, Son, Holy Ghost, and when you contrast them with your relatively small voice, it can sound...
Christopher Owens: ...funny! I know what you're talking about, and it's part of my neurosis. I was very much aware from the first recording we did that my voice sucks. It's fun to perform and be a singer, but writing songs is what really makes me happy. While we were recording this album I sent a Tweet to Justin Bieber: "Hey Justin, I'm the lead singer of Girls and you should come be the singer in our band. It'd be great for your career." Imagine that-- he'd be like the new Julian Casablancas! I'd give him all my songs and he'd sell millions of records. He would do a better job on vocals and I would be happy watching the shows from the side and writing songs for him. But he never replied. I knew he wouldn't, but I was dead serious. And what I was acknowledging with the Tweet was that everything on this album had jumped up in quality except the singing. But those are the breaks, man.
...Ночью мне приснилось, что я попал на техно-ледокол в Антарктиде. Грандиозная вечеринка с ухающей музыкой, пуншем с водкой и бесплатной кислотой в туалетах закончилась тем, что огромное судно начало постепенно тонуть во льдах. Когда я спросил у кудрявого ди-джея со зрачками размером с Луну, мол, что за хуйня здесь происходит, он на удивление рассудительно ответил: "у нас так принято, всё хорошо. Главное, не волнуйся". После этого мне определенно стало спокойней (и как-то даже теплей), не раздумывая, я решительно спрыгнул с борта судна в бесконечную бездну чёрной арктической воды и только в полете осознал, что на мне нет спасательного жилета.
Я долго сидел на балконе и думал про множество всякой всячины. И прежде всего в эту всячину затесалось подозрение, что мои странные и неуправляемые инстинкты могут со мной сотворить, прежде чем я получу шанс стать богатым. Независимо от того, как мне хотелось всех тех вещей, на покупку которых требовались деньги, какой-то дьявольский поток нес меня в противоположном направлении - к анархии, бедности и безумию.
Не знаю, что будет, если пять дней подряд слушать только Ника Кейва. В любом случае, если и обнаружится вселенская тоска, я уже буду в Берлине, где все красивые сознательные дети существуют на иных уровнях рефлексии. То есть где ты постоянно глотаешь Егермайстер, куришь траву, тупо хихикаешь много часов подряд, чувствуешь все что только можно и желаешь половину из того, что увидел. Can't wait.
Вообще мне кажется, что у австралийцев есть определенные проблемы, парадоксально сближающие их с русскими: они живут в огромной стране и ожесточенно хотят из нее свалить, и очень многие австралийские музыканты пишут невероятно мрачную музыку (ну хотя бы Liars). а ведь там такая хорошая погода.
А теперь, собственно, Ник Кейв.
Обычно перед началом интервью я спрашиваю:вам нужен интересный материал, или правдивая история?
Что я могу сказать: перед вами человек, который узнал о гибели своего отца, сидя в полицейском отделении города Мельбурна, куда был доставлен по подозрению в краже со взломом.
Люди считают меня угрюмым.Ну что ж, наверное, это потому, что я, и правда, написал кучу песен про смерть и прочее дерьмо.
Я австралиец. Я вырос в Австралии — в стране, у которой никогда не было своей культуры, кроме, конечно, культуры аборигенов. И, наверное, именно за это я больше всего благодарен ей — за то, что она заставила меня искать что-то в других странах. А поиск — это самое важное, так мне кажется.
Я убежден, что Америка так или иначе ответственна за все самые страшные трагедии последнего времени. С другой стороны, я понимаю, что именно оттуда пришли многие великие культурные явления. Поэтому Америка для меня, как Библия: в ней есть истории ужаса, а есть истории любви.
Любовь — это всегда обещание, а я люблю давать обещания.
Я люблю рок-н-ролл. Это невероятная революционная форма самовыражения, способная изменить человека так, что он сам себя перестает узнавать. Впрочем, я вынужден признать: в рок-н-ролле очень много говна. Очень.
Я, блин, не Спрингстин.
Я не могу и не хочу притворяться обычным человеком, как это делают многие рок-звезды. Сама идея того, что богатые музыканты изо всех сил пытаются доказать, что они просто обычные люди, вызывает у меня падучую. Это очень болезненная штука: доказывать, что ты такой же, как все, будучи внутри надменным и горделивым. Поэтому я и не играю в обычного человека и не пишу для обычных людей песен.
Мне приятнослышать, что мои песни вдохновляют писателей и художников. В каком-то смысле это лучший комплимент, который мне можно сделать. Ведь искусство — это всегда обмен.
Мне нравится писать невеселые песни.
Со всей ответственностью хочу сказать, что в моей голове нет никакого внутреннего голоса, который говорит мне: «Ты мог бы сделать лучше, чувак».
Я чувствую, что привязан к своим стихам.
Очень давно я спросил кого-то: ну и о чем мне писать. Ответ был такой: о любви и Боге. И я подумал: хорошая идея.
Многие люди считают, что то, как я создаю свои песни — это злая насмешка над творческим процессом. Таким мудакам я всегда говорю: «Если ты хочешь написать что-то, ты должен просто сесть за стол и сделать это. Никакая, бля, гребаная фея-крестница ничего не принесет тебе с неба, пока ты гуляешь в поисках вдохновения по осеннему парку». А вообще, конечно, было бы ништяк, если бы ты мог пойти в магазин и купить себе 11 новых песен, две из которых — это стопроцентные хиты.
Я не верю во вдохновение. Я верю в то, что творчество — это работа. Гениальные вещи — это, прежде всего, усидчивость. А вдохновение — это странное переоцененное явление, которое, как мне кажется, существует лишь для того, чтобы списывать на его отсутствие то, что на самом деле является отсутствием таланта и работоспособности.
Ты должен быть безжалостен к тому, что написал. Иначе у тебя не будет никакого права относиться к своему творчеству хорошо. Если ты не можешь занести скальпель над своими произведениям, то они всегда будут оставаться чудовищными уродцами, покрытыми бородавками и окостенелыми наростами. Когда я задумываю песню, в которой должно быть пять строк, я пишу двадцать и даже больше. А потом беру в руки самый страшный секач и начинаю отрубать все лишнее. Конечно, прольется кровь. Но только так ты получишь то, что действительно нужно.
Бессонница — лучший наркотик для творчества.
Многие людиговорят:«Из своего наркотического опыта я вынес одну вещь». И несут дальше какую-то чушь. Я вынес две вещи: я понял, что меня не так-то просто перешибить даже самым адским коктейлем и что единственное, что ты должен уметь, — это контролировать то, что загоняешь в свое тело.
Не все наркотики одинаково плохи или хороши. По-настоящему скверными мне кажутся те, которые достаются бесплатно.
Я жралнаркотики просто потому, что они заставляли меня чувствовать происходящее лучше.
Мне всегда казалось, что писать о музыке как следует сможешь только если ничего не боишься. Поэтому по-настоящему хорошо у меня получалось очень редко или никогда. Текст Ника Кейва о группе Einstürzende Neubauten из книжки "King Ink".
Only fearless, reckless and ones full of love are good in writing about music. Thistles in the soul essay by Nick Cave.
The first time I saw EINSTÜRZENDE NEUBAUTEN was on Dutch TV. It was the year 1982. The group I had back then - THE BIRTHDAY PARTY - was doing a string of concerts in Holland, and it was toward the end of the tour - we were all near the brick of death. I was just making my way down the stairs of our humble but obliging hotel when an eerie, hypnotic sound came floating from the TV room, insidiously seductive, irresistably sad. To these baleful strains I found myself drawn, and as I stepped into the TV room all the notions of music that I held so precious were obliterated - in toto - by what I saw upon the screen.
There was a young man, wearing thick glasses, blowing into a bent drainpipe. Later I was informed that the name was Alexander von Borsig. The name of the young man, that is - not the drainpipe. The drainpipe was called the "Thirsty Animal". Thanks to the typically unorthodox, if not downright primitive Dutch camera-work, we were make to watch the manic von Borsig without interruption for all of five or six minutes, seeing his naturally pale teutonic complexion deepen with the passing seconds to that of a ripe plum. How lonely the cry of the Thirsty Animal seemed, its weird pule hanging in the air like a wheezing, dying siren, I remember von Borsig's face turn the exact colour of the red stockings worn by Heidi, the hotel maid. Hello.
На самом деле я как следует не слушала Ника Кейва лет с 17, а тогда мне больше всего нравились Birthday Party и его пластинки времени Your Funeral My Trial. Меня до сих пор приводит в восторг вой Release the Bats!, но возвращаться в то мрачное состояние больше как-то не хотелось. И вы бы поняли, если бы сами в нем побывали.
Раскопав в коробках со старьем на чердаке на даче свои компакт-диски, я обнаружила там маленькую черную книжку с поэзией Кейва "King Ink". Перевод там такой стремный, что прочесть спокойно можно только пару кусочков в прозе ("hard on for love" это не просто "жажду любви", как ни крути), но все равно, листая ее, я подумала, что она повлияла на меня не меньше, чем когда-то "Преступление и Наказание" Достоевского на мрачного австралийского подростка. Все эти истории об Американской гоночной лихорадке, слепых, Саломее и любви, о том, как парень вышибает своей девушке мозги, засунув ей пистолет в рот. Кажется, я только сейчас понимаю, какой же крутой парень (и поэт) Ник Кейв.
Никогда не верь людям в костюмах-тройках, однояйцевым близнецам и тем, кто играется с зажигалкой.
Ник Кейв
четверг, 2 июня 2011 г.
- А до скольки мы останемся сегодня?
- Я думаю, часов до трех. Если только не будет прямо очень весело...
- Снова приедет Стив Аоки, и расцветут прекрасные цветы, и будет играть чудесная музыка, и потом мы вместе с ним полетим по радуге в резиновой лодке, которая была в его райдере, отхлебывая шампанское Crystal и осыпая все вокруг блестками, и вокруг будут кружиться единороги с радужными гривами?
- Да. В таком случае я задержусь до пяти.
Когда мы были на несколько лет моложе, у нас было очень много забавных амбиций. Серия фотографий Лиды на фоне огромных сугробов называлась "Лида в Лебарон". Однажды я бросилась обниматься с человеком у бара, которого приняла за своего знакомого. Он посмотрел на меня глазами, полными глубочайшей грусти, и сказал: "Ааа, это вы пытались нас зарезать розочкой у входа в клуб..." Это была первая розочка, которую мы сделали, так что она была похожа больше на лопатку для конфет. Но все равно хорошо, что мы не стали ей тогда особенно махать.
вторник, 10 мая 2011 г.
- Я не понимаю, почему дизайнер не сделал карманов в этом пиджаке? Куда девать руки тем, кто стесняется в социальной обстановке?
- Человек, который стесняется в социальной обстановке, никогда бы такое не надел.
Тот неловкий момент, когда во время разговора ты хочешь засунуть руки в карманы, и твои ладони фатально скользят мимо, и вы оба это замечаете, и остается только продолжать улыбаться.
I found nice pieces of V for Vendetta comics with the verses of William Blake poem written in 1804. These 12 comic books are definitely somewhere in between a pure work of art and a perfect political statement. Unfortunately more than suitable for Russia of today.
And did those feet in ancient time. Walk upon England's mountains green: And was the holy Lamb of God, On England's pleasant pastures seen!
And did the Countenance Divine, Shine forth upon our clouded hills? And was Jerusalem builded here, Among these dark Satanic Mills?
Bring me my Bow of burning gold; Bring me my Arrows of desire: Bring me my Spear: O clouds unfold! Bring me my Chariot of fire!
I will not cease from Mental Fight, Nor shall my Sword sleep in my hand: Till we have built Jerusalem, In England's green and pleasant Land
В моей голове после трех сезонов True Blood до сих пор каша из Луизианы, вуду, оборотней, капающей крови, плакучих ив на кладбищах и грязных баров. Так что я неминуемо вспомнила перевод текста, который делала на последнем курсе журфака. Нужно было перевести один из текстов, получивших Пулитцеровскую премию. Почти у всех были более-менее серьезные примеры, у Иры что-то про наркотрафик в трущобах, а я выбрала себе текст, который в 1996 году написал Rick Bragg для New York Times. "Mardi Gras. Another Battle of New Orleans" - история одной из карнавальных традиций Нового Орлеана, Великих Вождей: черные жители бедных кварталов целый год проводят в подготовке индейского костюма, соединяя исколотыми иголкой пальцами перья, бархат и стеклярус.
Mardi Gras. Еще одна битва Нового Орлеана.
У небольшого ветхого дома, который начинает осыпаться, припаркована машина без заднего бампера, но через ушко своей иглы Ларри Бэннок видит истинное сияние славы. Почти год он провел за швейным столом, соединяя бусинки, бархат, кусочки хрусталя, блестки, перья и страусиный пух в свой наполовину индейский, наполовину африканский костюм для карнавала Mardi Gras.
"Я красивчик, - говорит мистер Бэннок, 6 футов ростом и 300 фунтов весом. – И, детка, когда я выйду за эту дверь, ничего дешевого на мне не будет".
Большую часть времени этот 46-летний черный мужчина – плотник, сварщик и разнорабочий, но утром Mardi Gras он "Великий Вождь", один из прославляемых – странное сочетание – черных индейцев карнавала. Он - важный человек. Около 11 утра 28 февраля мистер Банок выйдет из дома в сверкающем, богато украшенном бирюзой костюме с высоким головным убором из перьев, и люди 16-го и 17-го районов, черного бедного гетто, известного как “gert town”, будут кричать и приветствовать его, следовать за ним по улицам с барабанами, сопровождая его шествие песнями и танцами.
"Это мой триумф", - говорит он. Как и другие "Великие вожди", он называет этот момент "Morning Glory".
Он – один из продолжателей уникальной традиции Нового Орлеана. Танец Великого Вождя, пение и публичные битвы насмешек (поединки слов и рифм) прославляют американских индейцев, которые когда-то предоставляли убежище сбежавшим черным рабам. Своему значительному шикарному положению в этом уличном театре некоторые черные мужчины посвящают всю жизнь. Церемония отчасти является и самоутверждением – путь для бедных черных жителей Нового Орлеана прославить свою собственную культуру во время карнавала, который иначе прошел бы мимо них – так говорят "Великие Вожди", сохраняющие традиции, и ученые, которые эти традиции изучают.
"Индейцы" в основном шествуют по время карнавала по тем районам, куда не заглядывают туристы, вместо карнавальных платформ используют складные крыши помятых "Шевроле" и красуются на улицах, где насилие и бедность держат большинство населения мертвой хваткой. Спасение временно, но всё же это спасение.
"Они говорят, что Король правит бал", - говорит мистер Бэннок, упоминая почетный титул, которым награждают короля карнавала, обычно знаменитость, который проплывет на платформе по улицам, полным туристов и попавшихся на пути загулявших местных. "Но только не в 17-м районе. Здесь король я. Это наш праздник".
"Будут бить барабаны, и все будут кричать и… - он на секунду замолкает, чтобы продеть иголку через мозаику бус на канве для вышивания. – И звучит это так, словно мой народ движется прямиком через сам ад".
Кому нужна машина, с бампером или без, если он может ступать по воздуху? Он вознесен туда духом своего района и его долг – заткнуть за пояс других Великих Вождей, сразить их словами вместо пуль и стрел, как когда-то в начале 1900-х «индейцы» разрешали свои противоречия на Mardi Gras. Мистер Бэннок, получивший пулю в бедро от завистливого старого Вождя в 1981-м был, похоже, последним раненным в этой битве.
"Я простил его", - признается мистер Бэннок.
Племена носят названия вроде "Белые орлы", "Охотники за золотой звездой" или "Дикие магнолии". Великими Вождями не рождаются, а становятся после трудного пути. Великими Вождями могут стать только лучшие портные и певцы.
По традиции Вожди должны сами шить свои костюмы и каждый год создавать новый костюм с самого начала - от этого пальцы мистера Бэннока все в шрамах. Его правый указательный покрыт следами от старых уколов иголкой. Некоторые не могут пережить травм – от иголочных уколов или вечного ежегодного повторения – и уходят на пенсию. Стоимость костюма может доходить до пяти тысяч долларов – довольно большая сумма для "Герт Тауна".
Ритмы празднования, несмотря на головные уборы из перьев, напоминают гораздо больше восточно-африканские или гаитянские, чем индейские, а слова – прямиком со злых улиц южно-американской глубинки. Происхождение церемонии не так важно, говорит мистер Бэннок, сегодня она принадлежит Новому Орлеану. Боевые песни просочились в нью-орлеанскую поп-музыку. Костюмы выставляются в музеях.
«Может быть, это и не имеет смысла, ничего не стоит», - говорит мистер Бэннок. Но один день в году он ведет свой район по тяжелому пути к уважению, сражаясь на каждом перекрестке с другими Вождями, которые пытаются делать то же.
Джимми Рикс большую часть года - 36-летний бетонолитейщик, но утром Mardi Gras он становится Шпионом, который идет впереди Великого Вождя и ищет других Вождей. Он влюблен в эту традицию именно из-за того, как много она здесь значит для людей. "Меня это до сих пор поражает. Как утром Mardi Gras люди со всего района стекаются к дому мистера Бэннока и ждут, когда разнорабочий поведет их за собой".
"Чтобы понять это, вам нужно отправить своё сердце скитаться, - говорит мистер Бэннок, предводитель «Охотников за звездами». – Всё, что делаю я – это гляжу в игольное ушко".
Воспоминания о людях, которые по пять часов ждут, чтобы посмотреть на новорожденных маленьких ягуаров в Ленинградском зоопарке и о попытках разлепить полиэтиленовый пакетик в продуктовом магазине под группу Knife в наушниках все-таки напомнили мне вчера о тексте Волобуева про Петербург, опубликованном на Афише. Они поменяли местами Зельвенского и Волобуева, отправив одного в Москву, а другого в Петербург. В основном все ныли, что текст о Москве более-менее адекватный, в то время как про Петербург какой-то совершенно невменяемый бред. На самом деле именно такой невменяемый бред и есть самый достоверный текст про Петербург, который только может быть, в классических традициях гонзо-журналистики.
Конечно, Волобуев явно слегка слукавил по поводу своей неосведомленности о существовании Дома Быта и как будто специально лазил по грязным пышечным и пельменным вместо того, чтобы пойти в какое-нибудь нормальное место. Но вот относительно его воспоминаний том, как он пил (Пытаюсь напиться, алкоголь почему-то не действует), сказать совершенно нечего, мы сами один раз выкинули старое кресло в какой-то канал на Петроградке, носились друг за другом с кирпичом, а однажды я проснулась дома, потеряв сознание где-то на Думской. В нашем городе необходимо хоть раз побывать. А когда-нибудь каждый из нас напишет по хорошей книге о том, как мы взрослели здесь.
День первый
17.30
У единственного незаколоченного выхода с вокзала — давка: пассажиров московского поезда, прежде чем выпустить в город, проверяют на оружие и взрывчатку. По громкой связи играет Малер. Протиснувшись между неработающими металлоискателями (плюс ссадина на локте, минус пуговица), попадаю на удачно освещенный Невский. Знаменитую перспективу разнообразят вывески сетевого секс-шопа «Розовый кролик» (от площади Восстания до Литейного успеваю насчитать три, дальше сбиваюсь). Еще всюду граффити — «Модернизация или смерть», улыбающийся Путин, силуэт гражданского активиста Лени Ебнутого с ведерком на голове — пару недель назад арт-группа «Война» при дзенском попустительстве властей разрисовала наглядной агитацией половину поверхностей в городе.
18.00
Листаю записную книжку в телефоне — на каждый из полутора дюжин петербургских номеров находится веская причина по нему не звонить. С движущимися навстречу людьми происходит интересное: девочки по мере приближения оказываются мальчиками, старики — детьми, розовощекая мамаша с двумя малышами — густо накрашенным мужчиной, ведущим за руки двух уставших карликов. Окликнув, как мне показалось, знакомого, оказываюсь втянутым в абсурдный по своей продолжительности разговор с человеком, одетым в костюм медведя. Видимо, дело в освещении.
18.50
Пельменная на Итальянской улице, парадоксально совмещенная с пышечной. В половине с пышками — старушки, одетые как студентки, и, кажется, пара студенток, наряженных старушками. Там, где пельмени, — четверо молодых петербуржцев с приветливыми лицами убийц, что-то обсуждают над единственной тарелкой. Говорят по-русски, я не понимаю ни слова. По московской привычке фотографирую пельмени айфоном и отправляю фотографию на Foursquare. Минутой позже в телефон приходит комментарий петербургского киноведа Степанова: «Не самая лучшая пельменная». Пытаюсь приобрести пышку: продавщица терпеливо смотрит на сторублевую купюру, потом на меня — в явной надежде, что, если дать мне время, я сам пойму нелепость возникшей по моей вине ситуации. Костылева вздыхает: «Ну что с вами делать», находит тридцать рублей мелочью и покупает мне две пышки в целлофановом пакете. На улице пакет моментально запотевает, и сквозь него здорово смотреть на архитектуру.
19.00
На пересечении Итальянской и Садовой у опрокинутого кем-то светофора со словами «Боже, вы с ума сошли тут ходить» к нам присоединяется живая девушка лет пятидесяти. Узнав, что я приезжий, достает из ридикюля галогенную лампочку: «Представляете, только что посчастливилось купить, давно искала, такая удача, редчайшая вещь». Из вежливости вру, что в Москве лампочек вовсе не достать. Костылева на ухо объясняет, что это поэтесса Беломлинская. С запозданием понимаю, что иду на поэтический вечер.
19.30
Книжный магазин «Порядок слов» на набережной Фонтанки. В лектории, рассчитанном человек на тридцать, человек сто слушают московскую поэтессу Седакову — что-то про Аверинцева, я опять не понимаю ни слова. Убегаю на крыльцо — курить и обсуждать с хозяином магазина, кинокритиком Шавловским, перспективы книжной индустрии. Быстро сходимся на том, что магазину, где есть книга «100 русских ударов в голову», не страшны никакие киндлы. Брожу по магазину в надежде найти среди Фуко и Жиля Делеза последнего Стивена Кинга, вместо него нахожу «Книгу хипстера», но у меня уже есть. Прицениваюсь к отлично иллюстрированному изданию повести «Винни и дракончик», в итоге покупаю «Эстетику смерти» Ниббрига — вы знаете, давно искал, такая удача. Вежливый Шавловский делает вид, что верит. Перед магазином поэтесса Беломлинская сокрушается, что в Петербурге катастрофическая нехватка поэтов.
22.00
Попытка как-то сменить вектор заканчивается провалом — почти час ищу на задах Невского модную фотогалерею, где должна открываться выставка москвича, снимающего для Esquire. Темно, под ногами хрустит и чавкает. Место, куда приводит навигатор в айфоне, оказывается тупиком, где в луже сидит некрупный кот с тремя ногами. Посмотрев на кота и порвав на обратном пути штанину о торчащий из земли метровый гвоздь, попадаю на пересечение Думской и Ломоносова — главный барный маршрут города, о нем много рассказывают. Маршрут оказывается тремя пеналами дверь в дверь — в первом долбит Depeche Mode, очень много людей, стоя плечом к плечу, кричат и стряхивают друг на друга пепел. Во втором посвободней и даже танцуют, но в основном мужчины. Думаю проверить третий, но оттуда навстречу мне выходит белый как смерть человек в ситцевом платье и жестом просит закурить. Отвечаю цитатой из первых «Утомленных солнцем». В замешательстве звоню кинокритику «Коммерсанта» Лидии Масловой — к счастью, она неподалеку.
23.00
Спустя час и несколько бесполезных открытий (зимой мосты не разводят, Оксана Акиньшина тоже любит пышки, «О.Г.И.» в Петербурге считаются приличным местом) сидим с Масловой и петербургскими друзьями в баре «Мишка» — он только открылся, тут, как меня уверяют, бывают все. Дешево, темно, пахнет супом, у входа — прорезиненный транспарант, на котором нарисован волк. Перед стойкой подпрыгивает на месте мужчина в флуоресцентном спортивном костюме. Маслова — лучший человек в мире, уже давно переехала в Петербург, с тех пор дважды в неделю мотается на «Сапсане» в Москву на пресс-показы, а возвращаясь, пишет в ЖЖ, какие жадные подлецы — руководство «Коммерсанта». Давно хочу выяснить, почему она выбрала для себя именно такой путь, но сейчас она слишком утомлена. Рассказываю про встречу с мужчиной в платье. Мне объясняют, что тут так делают многие и это ровным счетом ничего не значит. «А почему бар «Мишка», а на входе висит волк?» На меня смотрят — как на раскапризничавшегося ребенка. «Может вам наркотиков купить?» — с тоской спрашивает Маслова. Извиняющимся голосом начинаю объяснять, что не очень люблю наркотики. Маслова пытается пнуть меня ногой, промахивается и с достоинством падает со стула.
All photographs are memento mori. To take a photograph is to participate in another person's (or thing's) mortality, vulnerability, mutability. Precisely by slicing out this moment and freezing it, all photographs testify to time's restless melt.
Susan Sontag
Мы сегодня смотрели ретроспективу Роберта Мэлптона в C/O Berlin. Шикарное место, там я всегда чувствую себя удивительно круто, это же, кажется, бывший почтамт, очень потертый и опустевший внутри. Лучшее из всей ретроспективы Мэлптона, мне показалось, ну кроме его гомосексуальной фото-эротики, это его автопортреты. Потому что нет ничего увлекательнее, чем трансформация того единственного, что есть у тебя, - тебя самого.
Я скучаю, кроме вас, друзья мои, моя бесконечная любовь, по тому, как невероятно вставляет, когда создаешь что-то, даже если пишешь очередной тривиальный рассказ. А все потому, что когда жадно смотришь вокруг, невозможно смотреть внутрь себя.
пятница, 4 февраля 2011 г.
Youth and age is relative of course—there is a moment around 20 when you feel far older and wearier than you will for many years to come—and the 21- or 22-year-old Curtis clearly felt something like that when he wrote the lyrics to “Infinity.”
Guess the dreams always end They don’t rise up just descend But I don’t care anymore I’ve lost the will to want more I’m not afraid—not at all I watch them all as they fall But I remember when we were young
Jay McInerney’s full text can be found in Joy Division, by Kevin Cummins (Rizzoli, 2010) Found at Vanity Fair
вторник, 11 января 2011 г.
Если вы не испытываете адовых мук, пока пишете, может, вы просто недостаточно стараетесь?
The tattoo on Lady Gaga's arm is a quote which comes from a german poet Rainer Maria Rilke. 'In the deepest hour of the night, confess to yourself that you would die if you were forbidden to write. And look deep into your heart where it spreads its roots, the answer, and ask yourself, must I write?'"
Probability theory is the branch of mathematics concerned with analysis of random phenomena. The central objects of probability theory are random variables, stochastic processes, and events: mathematical abstractions of non-deterministic events or measured quantities that may either be single occurrences or evolve over time in an apparently random fashion. Although an individual coin toss or the roll of a die is a random event, if repeated many times the sequence of random events will exhibit certain statistical patterns, which can be studied and predicted. Two representative mathematical results describing such patterns are the law of large numbers and the central limit theorem.
As a mathematical foundation for statistics, probability theory is essential to many human activities that involve quantitative analysis of large sets of data. Methods of probability theory also apply to descriptions of complex systems given only partial knowledge of their state, as in statistical mechanics. A great discovery of twentieth century physics was the probabilistic nature of physical phenomena at atomic scales, described in quantum mechanics.
Мы читали текст о совпадениях на занятиях по английскому. Теперь мне кажется, все в мире можно объяснить математикой. И еще одно полезное слово от меня из Oxford Dictionaty.
There was this weird pressuse to be happy all the time, which I finally had to escape. You know, the weather's so nice, every day. It's very alienating there. You have to always be up. Being up is an industry in LA.
Kim Gordon
Ким Гордон была лос-анджелесским тинэйджером с очень жестким взглядом. Новая серия ее картин - названия старых нойз-групп черной краской. Они невероятно меткие, как брошенные камни. I' ll be Slow listener of your Blood stereo.
"Out Of My Mind" by Neil Young
Out of my mind
And I just can't
take it anymore
Left behind
By myself and
what I'm living for
All I hear are screams
from outside the limousines
That are taking me
Out of my mind
Through the keyhole
in an open door
Happy to find
That I don't know
what I'm smiling for
Tired of hanging on,
If you've missed me,
I've just gone
Cause they're taking me
Out of my mind
Out of my mind
And I just can't
take it anymore
Left behind
By myself and
what I'm living for
All I hear are screams
from outside the limousines
That are taking me
Out of my mind
А теперь слово недели, слово ноября и одно из самых моих любимых английских слов.
Picture of Kim Gordon as a teenager from Purple Fashion
*Если, конечно, ему повезет с гражданством какой-нибудь страны, где продается газировка Dr.Pepper.
В Хельсинки я никогда не пропускаю своего любимого развлечения: полчаса читать истуканом английские журналы в Стокмане. В этот раз в Oyster Magazine я наткнулась на статью о Джулиане Касабланкасе. Последние деньги у меня ушли на наушники взамен моего хрепящего говна, чтобы нормально доехать семь часов домой, но я нашла эту статью в интернете! По кусочкам, потому что на самом деле она ни ахти какая, и картинки не оригинальные, те были круче, лоу-фай, крашеные пряди хорошо видны.
Julian Casablancas is very sexy. He has a slow way of talking, a drawn-out New York drawl, and a boyish kind of half smile that left the Oyster staff quite flustered when we shot him on his last Australian tour. And then you see him play. Alyx Gorman writes.
“Ummm I’m not allowed to say what I really think,” Casablancas laments on the phone from Hamburg a few weeks later, when asked what he learned from making his first solo album. “It’s tough when you gotta do interviews and you can’t be 100% honest. Look, do you just want the vague version of the truth or some more interesting bullshit?” Remembering back to ethics class at journalism school, we opt for the former. “The vague version of the truth is I’ve definitely learned that I prefer working with live musicians. When you’re building a song from the bottom up everything takes longer. It takes longer to realise if something works or doesn’t, and then to fix it, but with a live band you can try something real quick. It’s faster and more immediate.”
Right now this lesson is a little removed: “the only plan at the moment is for a Strokes album in 2011,” Casablancas explains. But he’s excited about solo work. “I feel like now there are two ways I like to work, it’s nice to work with the band and keep trucking, have that collaboration vibe – we’re collaborating more than we ever have – and,” he pauses and it’s hard not to picture his full lips twinging on the other end of the phone line, “I can also do whatever my wild desires require.”
The peaks and valleys of the rock and roll business are painfully familiar terrain for Casablancas, and he’s intimately acquainted with the demands of his job. “I was never a person who cared about clothes, but as soon as I got into being in a band and being a muso I knew I kind of had to, I definitely put more thought into the stage outfits,” he laughs. “When you see a band you’re looking at every detail from their shoes to their jackets, it’s part of the whole mystique. Once you’re in a band it’s part of your job, but I don’t obsess over it. I guess it’s about whatever makes you feel comfortable. I mean, not physically, but psychologically. It’s about being as confident as possible, and that might be crazy clothing, or it might be jogging pants,” he laughs. “Actually no, never jogging pants. Those might be physically comfortable but if you want to hit on women well… you know…” We suspect not even track pants could hinder Casablancas’ success with the ladies, but we decide to keep this remark to ourselves.
As our interview draws to a close, we decide to illicit a recommendation from Casablancas for how our readers should be spending their time. “Ummm strip clubs, shooting guns and hitchhiking,” he deadpans. “Now, I don’t wanna say anything incriminating, so I’ll stop before that happens.”
В данный момент я нахожусь в параллельном мире создания супер-увлекательных argument essays и описаний процессов, вроде производства карандаша. Поэтому пока я предлагаю вам ознакомиться с одним из лучших интервью ever. Это перевод интервью с Джоном Холландом из группы Salem, оригинал в журнале BUTT, и я скопирую его целиком, потому что это очень круто.
Во-первых, это доказывает, что можно работать в American Apparel, курить крэк и заниматься мужской проституцией - одновременно. Но только в славной Америке. Во-вторых, он предложил журналисту спиды. Со мной такого не случалось, хотя однажды во время мы предложили шведским электронщикам попперс, и это было последнее, что сохранилось на диктофоне.
В декабре 2008 года голландский гей-зин BUTT выпустил откровенное интервью с Джоном Холландом — одним из трёх участников тогда еще мало кому известной мичиганской дрэг-группы SALEM, ознакомление с которым сегодня — во время небывалого спроса на их мрачный саунд — является делом, не уступающим по степени любопытности просмотру детских фоток Анджелины Джоли. Cегодня Salem, находящиеся на пике моды на вичхаус, как могут избегают общения с прессой, а в тех немногочисленных интервью, что вышли за последние годы, предпочитают не распространяться о своем прошлом или отделываться общими фразами. Учитывая огромное число подражателей и на фоне недавно вышедшего «King Night», являющегося, вероятно, лучшим релизом уходящего года, мы сочли своей святой обязанностью опубликовать это интервью на русском. На розовых страницах «BUTT» Джон исповедался о своем прошлом деструктивном лайфстайле, неизменными элементами которого было употребление наркотиков и подростковая проституция и даже предложил собеседнику спиды.
Я никогда не встречал людей, которые бы использовали «ну» так часто, как Джон Холланд. В его речи «ну» — это одновременно существительное, глагол, наречие и прилагательное. Мне сказали, что для Мичигана, откуда он родом, это вполне нормально. Джон рос в музыкальной семье. Его мама преподавала игру на арфе, а отец — на альте. Родители обучили его игре на пианино в пятилетнем возрасте. Впрочем, став подростком, он научился употреблять тяжелые наркотики и заниматься проституцией; к 20 годам его друзья Джек Донохью и Хизер Мэрлатт уговорили его вернуться к музыке. Два года назад они создали крутую группу Salem, смешав стили, которые на первый взгляд совместить нельзя: готику, джук, электронику и хип-хоп. EP, состощий из 4 песен и называвшийся Yes, I Smoke Crack, вышел ограниченным тиражом на белом виниле и был моментально распродан.
BUTT: Ну, каково было работать подростком-проститутом? Ты это делал, чтобы пощекотать нервы?
Джон: Нет, мне были нужны деньги на наркотики. Да ладно! Какие наркотики?
Ну, я сидел на коксе и героине — занимался спидболом. Твои друзья об этом знали?
Хизер, которая тоже в Salem, знала. Мои другие друзья, ну, типа знали. Но я это, ээ, делал, когда мне было 16 или 17. Когда я рос в Мичигане, я просто, ну, перся на заправку, где я, ну, тусовался позади здания такой, и, ну, тут кто-то ко мне подъезжает и бла-бла-бла-бла. Но, эм, когда я переехал в Чикаго… Стоп, стоп, стоп! То есть, ты идешь на заправку, и какие-то парни просто подъезжают и, ну, этого-того? Что за ребята-то вообще?
Ну, типа, просто парни. Некоторые из них были вполне ничего чуваки, потому что они, ну, были мужиками из трейлер-парка, белый мусор, и, ну, наверно, почти все они были женаты. Но некоторые были также, нуу, угрюмые и, типа, жирные. Но я херово там зарабатывал. Все в Мичигане было, ну, дешево. Но когда я свалил в Чикаго, там, ну, я делал действительно нормальную кассу.
То есть, большая часть была шифрующимися педиками?
Ну, да, то есть, они хотят трахаться с парнями, но не могут, так как они женаты. Как это вообще работало? Они знали, что ты уже там? Как ты их вообще разводил?
Ну, да, я там уже стоял, они просто подъезжали и такие: «Эй, не хочешь замутить?», а я … «Ага!» (смеется). Но в Чикаго я проворачивал все в такси. Я просто садился в тачку и говорил, типа: «Эй, у меня вообще нет денег. Не выручишь, а?». И они везли меня куда-нибудь в тихий уголок и, ну, трахали, либо я, ну, делал минет или дрочил им, как там сложится, и мне не приходилось платить – платили-то они. Так что я неплохо на такси поднимался. В смысле? В Чикаго так много таксистов-геев?
Ну, не то, чтобы все геи, но по крайней мере мечтающие о трахе. Ты мог просто поймать такси и, типа, сказать: «Эгей, у меня нет денег вообще», и они сразу понимали, о чем тут речь. Также еще был International Pancake House возле Бойстауна, в Чикагском гей-районе, и ты просто тащился туда на парковку, чтобы, ну, забавляться. Там был я и еще кучка других чуваков. Народ просто подъезжал и цеплял, кого хотел. Правда? Прямо типа списка? А какие у Вас были расценки?
Ну, на том, что кто-то хочет меня оттрахать, я мог поднять 2 тысячи долларов. Что? За полный уикэнд?
Нет, за ночь. Это, случаем, не расценки уровня эскорт-услуг?
Ну, я вообще соврал; такое случалось, ну, несколько раз. Ты просто начинаешь с фразы: «2 тысячи?», и они либо соглашаются, либо нет. Если отказываются, ты, типа, сбиваешь цену. То есть, некоторые 2 тысячи-то давали?
Да. И тогда я покупал наркоту. Ты учился в колледже?
Да. Я ходил в колледж Школы Института Искусств Чикаго – на отделение рисования и инсталляции. Ты закончил?
Нет, я собирался, но в последний год я крупно завяз, вроде как, я стал хардкорным наркоманом. Я вообще не ходил на занятия и много бухал, ну, типа 1,75 литра виски в день, и нюхал. Я просто не прекращал. Когда ты подсел на наркотики, какого кайфа ты искал?
Ну, я вообще, типа, весьма депрессивная натура…. То есть, это эскапизм?
Ну, мне вообще никогда не было хорошо, пока я не жрал наркоту или не бухал, потому что – ну, вообще сложно сказать, что у меня была тяжелая жизнь: у меня были отличные родители, но со мной случилось слишком много ебанутого дерьма, когда я был в нежном возрасте. Так как ты сумел пройти путь от увязшего наглухо торчка и создать группу?
Ну, группа вообще получилась так: Джек и я, мы делали музло в Чикаго, когда я был на*уй съехавший, но Джека это серьезно занимало. Ему вообще не нравилось, когда я вот такое отчебучивал. А потом Хизер приехала ко мне пожить на пару месяцев, и вот тогда все и случилось, мы собрали Salem. То есть, это было 2 года назад?
Ага. Как ты познакомился с Хизер?
Я с ней познакомился, когда учился в старших классах в Мичигане. Она была старшаком, я только начал учиться, и так мы и подружились.
А как ты встретил Джека?
Я встретил Джека в Чикаго, когда только поступил в колледж. Он ко мне как-то пришел на работу. Я работал в American Apparel тогда, и первое, что он мне сказал, было: «Тебе вообще нельзя будет дружить с кем-то еще, кроме меня и моего друга Джесси». Я тогда встречался с одним чуваком, и Джек такой: «Ты не можешь с ним встречаться. Ты должен обрубить связи со всеми, кого ты знаешь, и если ты захочешь с кем-нибудь из них поговорить, ты должен это записать в блокнот, — мы посмотрим запись и решим, можешь ты вообще с ними поговорить или нет». Так я в первый раз пообщался с Джеком.
И ты думаешь, что это была хорошая идея?
Да, потому что он самый горячий чувак из всех, кого я знаю. Так что я ему говорю, типа, «Окей» — хотя я вообще это, честно говоря, делать не собирался. Он моложе тебя?
Ну, да, ему сейчас 20, значит, когда мы познакомились, ему было 18. Так в чем был смысл его поступка? С чего он решил, что может тебе такое сказать? Это была какая-то садистско-мазохисткая хрень?
Ну, нет. Вообще его личность тяжеловато объяснить, но я думаю, что это была такая шутка. Это был его способ сказать, типа, «Я хочу с тобой дружить». Почему ты думаешь, что он самый горячий?
Да потому что так и есть. У него, типа, огромные губы, у него тело мужчины и лицо мальчика, как бы, понимаешь вообще? Ну, ты с ним спал?
Ну, мы с ним так, несколько раз, это. Но вы не стали бойфрендами?
Ну, мы типа и так достаточно близки. Но секс не покатил?
У него есть в башке эта странная херь из серии «меня не привлекают люди, которых я уважаю». Знаешь этих гномиков из «Белоснежки»? Вот он такого типа. Никогда не слышал о ком-нибудь с Гномьим загоном.
Ну, хорошо, ему, типа, нравятся тупые. Он главный?
О да. Он не позволит себя трахнуть. То есть, он хочет трахать кого-то тупого?
Да. В точку.
Так что вы решили заниматься музыкой вместо секса?
Да. Он мутил джук. Джук популярен в Чикаго?
Ну, там он появился. Джук и футворк. Футворк? Никогда не слышал, что это?
Ну, это как джук, только более клубная штука; это еще и больше в стиле гетто. Как бы ты описал джук?
Джук — это что-то вроде «git down low, git down low, git down low» или «fuck yo bitch, fuck yo bitch» — это все вертится вокруг очень быстрого проговаривания фразы снова и снова, снова и снова. В футворке главное танец, в этом основное отличие от джука. Это танец, который работает вместе с фразой. Футворк — это когда чуваки мутят танец, где ты просто двигаешь ногами, не работая руками, где только ноги отмачивают это безумное дерьмо. А в джуке танцует все твое тело. Насколько сильно это отличается от кранка?
Это полностью отличается от кранка, потому что футворк и джук не просто тупая танцевальная музыка. Вовсе нет. Тут главное ноги. Ты не производишь впечатление танцора. Разве ты танцуешь?
Я бы хотел, но не умею. Но мне очень нравится эта музыка. То есть, Джек делал джук? А ты сам делал музыку?
Да, я делал музло под именем WHORE-CE. Что за музыку? То же, что и Salem?
Нет, другую, более клубную. Даже не могу вообразить!
(смеется) Ну, я был на спидах, так что мог торчать всю ночь и делать безумные клубные песни. Более танцевальные и веселые. А потом мы с Джеком подружились. Джек делает все биты. Ну, иногда я делаю, иногда он. Как в это втянулась Хизер? Ты представил её Джеку, и она: «А вот и я, давайте делать вместе музыку?»
Примерно так всё и было. А почему группа называется Salem?
Потому что в Сэйлеме были гонения ведьм. А почему бы и нет? Ты ведьма?
Я был бы только рад, но — увы. Бесит ли тебя, если группу причисляют к готам?
Вообще плевать. Как бы ты описал вашу музыку?
Я не знаю. Вообще бесит, когда народ пытается нести херь в духе «электро/панк, бла, бла, бла». Как было бы лучше всего описать вашу музыку, если бы мне пришлось рассказывать про вас другу?
Электронная. Тебе не нравится «электроная готика с влиянием джука»?
Да нет, было бы вполне нормально. Но я вообще не понимаю, почему все думают, что это готика. Потому что вы называетесь Salem.
Стопудово. (смеется) Хочешь сигарету?
Ты придумал назвать альбом «Yes, I Smoke Crack» («Да, я курю крэк»)?
Я не помню. Для этого наверняка была причина. Я думаю, я это где-то подсмотрел. Ты куришь крэк?
Я курил, да. Но я знал меру. Одно время я трахался с крэк-удолбышем, и из-за него я тоже начал курить крэк – еще в Мичигане. Но сейчас я завязал с этим. Это был наркотик для секса?
Нет. Мы могли выкурить просто тонну крэка и трахаться всю ночь, но такое случалось редко. Он давал мне трубку и кусманы, и я курил достаточно регулярно, но мне становилось реально стрёмно, это сажало меня на паранойю. Я не знаю, я думаю «Yes, I Smoke Crack» хорошее название, вот и всё... Ты расстался со своим другом-курильщиком крэка?
Он просто переехал. Я вообще не имею ни малейшего понятия, где он сейчас. Мы не встречались и ничего вообще такого. Я просто его трахал, мы долбили крэк, и все. Ты принимал наркотики в последнее время?
Нет, но я был бы не прочь закинуться спидами. Прямо сейчас?
Да, у меня есть. Хочешь? Конечно, никогда не пробовал спиды раньше. Какой с них приход?
Ну, заряжаешься энергией, и чувствуешь себя зашибись как хорошо. Что ты делаешь в Salem помимо битов?
Я пою, играю на клавиатуре и гитаре. Ты поешь? В каких песнях?
Ну, я вообще пою во всех. Если поет Хизер, то это её песни; а вот во всех других пою я. Те, которые чуть помедленнее, я там пою. А, так это ты? Вот и еще одна причина, почему можно говорить о готике. Ты звучишь демонически.
Ну, не буду отрицать, что это звучит мрачно. Когда Хизер поет, у неё такой ангельский голосок, а когда зачитывает Джек, у него такой голос убийцы.
Именно! Джек рэпует медленно и низким голосом. Он звучит как будто более взрослый черный чувак. Я и не догадывался, что он молодой белый чувак. Он фанат хип-хопа?
Да, мы все тащимся. Что вам нравится?
Мне нравятся Three 6 Mafia, Twista. Мне вообще много чего нравится. Очень нравится Лил Уэйн. В общем, мне вообще нравится много чего и из рэпа и, например, из Дебюсси. Я не знаю, что это за группа.
Это не группа. Это классический композитор такой был. Могу для тебя сыграть. Мне нравится разная музыка. Единственно, что меня пожалуй не прёт, так это кантри, но мне нравится песня Tammy Wynette «Stand by Your Man». Почему именно эта?
Она такая крутая! (смеется). О, еще Мэрайа Кэри. Шутишь?
Я люблю Мэрайу Кэри. Она одна из моих любимейших музыкантов. Почему?
Просто она крутая. У неё ангельский голос, клянусь Богом. То есть — и в этом нет никакого цинизма — ты реально фанат Мэрайи Кэри?
Да, да! Но ты никогда не будешь делать музыку в её стиле?
Ну, если бы я мог петь как она, я бы делал. Я бы пел как она под ту музыку, что мы делаем сейчас. Хизер поет достаточно ангельски. Может, стоит заставить её петь более заводяще?
Мэрайа Кэри поет не заводяще! Ну, она акцентирует каждую ноту в каждой песне.
Ну, это не говорит о заводящести или что-то. Это только лишь значит, что ты очень талантлив. То есть, ты её очень респектишь?
Ты вообще не представляешь, насколько сильно я люблю Мэрайу Кэри. Теперь всё проясняется… Так, а зачем вы сделали ремейк «Streets of Philadelphia»?
О! Очень просто. Потому что мы любим эту песню. Песня Брюса Спрингстина хороша, и мы смотрели фильм «Филадельфия», где эта песня играла в начале. Мы просто захотели её переделать. Почему вы убрали Филадельфию из припева?
Чтобы песня была не только о городе. Я бы никогда не предположил, слушая вашу музыку, что ты или Джек — геи.
Так это совсем не гейская штука — у нас вообще нет никаких привязок к гей-культуре, не считая тех песен, где я пишу тексты о парнях, которые мне нравятся. О, то есть это любовные песни?
Нет. Скорее, песни изнасилования. (смеется). И вообще так не всегда, потому что Хизер тоже пишет тексты.
Если вы с Джеком не бойфренды, то, ну, чего ты еще хочешь?
Я желаю отвлечься. Ты сейчас активную роль предпочитаешь?
Я миксую. Типа, кто-то может меня трахнуть, но, блин, это скучно. Когда я проститутничал, я был нимфоманьяком. Я трахался просто постоянно. Но сейчас я принимаю море лекарств, потому что у меня, ну, проблемы (смеется), так что мне, ну, не горит, короче. Можешь ли ты делать музыку, когда у тебя нет сексуального влечения?
Конечно. Секс никак не связан с созданием музыки. Правда? Ритм? Бит? Что, вообще ничего?
Ничего. Я любил секс, но сейчас мне как-то похрен. Если не Джек, то кто?
Если бы я не был с Джеком, тогда бы я предпочел какого-нибудь бандюгана или горячего лесоруба. (смеется) Но лучше бандита, конечно, — они меня заводят. Или лесоруба, ну, с большой бородой. И большим животом?
Ну уж нет. А вообще это неважно. Живот – это терпимо, но накачанный лесоруб лучше. Но меня больше привлекают бандиты, хотя гомики-бандиты обычно западают на таких же как они. То есть, выглядя как дэс-металлист, можно склеить бандюгана?
Мне ни разу не удавалось. То есть, это всего лишь мечта. Лесоруб – это что-то вроде медведя или волка?
Нет, лесоруб – это вам не медведь или волк. В чем разница?
Медведь – это вот что-то из гей-культуры, но лесоруб это просто симпатичный коренастый чувак с бородой. Они могут любить охоту и вообще любить тусоваться на свежем воздухе, но это необязательно. И они безусловно предпочитают трахаться с парнями, хотя не это их вовсе определяет. То есть, ты трахался с лесорубом?
Да, конечно. А где можно склеить лесоруба?
В Мичигане.
...И тогда он понял, что они не прощают ошибок. Их глаза очень красивые и суровые. Они, как фанаты Бодрийяра, переломают тебе руки за твое оскорбление. Они тебя найдут, и тогда живые позавидуют мертвым... Привет. Как дела?
