Показаны сообщения с ярлыком эссе. Показать все сообщения
Показаны сообщения с ярлыком эссе. Показать все сообщения

понедельник, 23 августа 2010 г.

Сын японского рестлера

Настолько были прекрасные выходные, что после них нужен курс реабилитации. Меня спросили в пятницу ночью, какой у меня любимый лейбл. Надо срочно заиметь любимый лейбл!

Steve Aoki


Steve Aoki

Steve Aoki

Сын японского рестлера

Я была вся мокрая от дождя минут через 10. Насквозь мокрая одежда и волосы, даже плотная джинсовая куртка и майка под ней. Семь утра, воскресенье. Все серое и размазанное от дождя. Ночью я нарисовала себе черной ручкой глаз на ладони, а потом обвела его в треугольник. Я хотела прозреть этим глазом своё будущее. На него, как и на всю мою ладонь, лилась холодная вода, поэтому прозреть можно было только боль в горле и кашель с осложнениями. Конец субботней вечеринки, а мы никак не могли уйти, потому что начался ливень, метро уже давно открылось, остались те, кто сидел или танцевал, без денег на тачку, без планов на утро, молоденькие московские скейтеры танцевали под дождем, другие сидели на креслах, и все вокруг начинали терять рассудок. Деревянный пол дебаркадера, Фаник намотал один клетчатый плед на голову, другой вокруг пояса, надел темные очки и бродил вокруг, как королева вуду. Свежие пареньки в толстовках, в пустоте их глаз пылает ад, длинноволосая девочка с проколотым носом, человек 15 танцует под остатки диско, а за плотным полиэтиленом шумит дождь, падая в воду. Подступало ново-орлеанское сумасшествие, нервный парень с мокрыми волосами ставил музыку, он пошел погулять полтора часа после своего сета зачем-то, и водка с редбуллом сто рублей, правда редбулл часа два назад кончился. Можно было остаться, но в воскресенье утром всегда наступает момент, когда оставаться уже невозможно, как угодно, и мы решили пойти окунуться в ливень. Я вернулась домой почти трезвая и с третьим глазом, а Лида - с надписью KILL на пальцах правой руки.

В пятницу ночью всё началось с того, что повсюду отрубили свет. Не только в квартирах. Светофоры погасли, метро остановилось, в магазинах не было света, в моем доме размагнитился замок входной двери, электричества не было ни на Чернышевской, ни на Восстания, ни на Чкаловской. Все начали немедленно звонить друг другу с телефонов со сдыхающими батареями, договариваясь все-таки встретиться у метро в 11 вечера. Потом воды в кране тоже не стало. Двое алкашей развалились на асфальте у груды битого стекла, у одного из них была разбита голова, в моем районе от часа к часу мог начаться riot, устроенный местными алкоголиками, когда они начнут штурмовать магазины с неработающими кассами ради желанной алко-дозы.

Мы шли по улице, думая, в каком бы ларьке купить спрайт. И о том, как забавно будет, если Стив Аоки не сможет отыграть свой сет из-за отсутсвия электричества. Ему придется просто взять свой чемодан денег и три бутылки шампанского и свалить. Решили, что АЭС рванула. Как обычно.

В ларьке не было ни спрайта, ни колы, только пепси и 7up. Дома я налила в два стакана 7up с красным вином, вино отдельно было на редкость мерзким, и получилось легенькое пойло кровавого цвета, которое мы потом сбалансировали белым русским. Мы виртуозно снизили цену каждого стакана белого русского раза в три, заменив кофейный ликер Калуа дешевым шоколадным, так что это был почти молочный коктейль с водкой. Около метро Крестовский остров на скамейке в парке мы пили сначала обычный коньяк (Витя в своей берлинской косухе, Витя везде и всегда появляется, и при нем коньяк с колой, только коньяк с колой, даже после 23-х. Витя исчез через пять минут после того, как мы ступили на территорию вечеринки). Потом подозрительный коньяк с вишневым привкусом из рук парня с гладкими длинными волосами, в майке, разодранной на тощей загорелой груди. Сзади высились деревья, сосавшие тьму из земли и дрожавшие в темно-синем прохладном небе.

Через два часа мы пытались держаться на ногах в бесновавшейся толпе. Стив Аоки на Виве - похоже на абсурдные сны, которые мы все видим иногда, начитавшись в Интернете о блистательных вечеринках на французской Ривьере или в нью-йоркском Ист-виллидже. Мы уже пытались представить, как лучший лос-анджелесский диджей покатит под Невское пивко, которое бармен вскрывает и дает тебе в руки, на нашей собственной забросанной окурками Ривьере с холодным песком. В его райдере были надувная лодка, конфетти и шампанское Crystal. Не знаю насчет Crystal, утром мы допивали из горла Южно-российское. Кто-то протянул Стиву Аоки для автографа свой паспорт и много кто - свои руки. Блестящие длинные волосы, голый по пояс, сам он был гораздо круче своего диджей-сета, вылил три бутылки вспененного шампанское на первые ряды, пока его ассистент вливал в открытые рты водку из бутылки.

Шампанское осталось у меня на волосах и во рту, и его тщеславное лос-анжелесское поведение - столица мировой фальши, золотой век, окруженные розами особняки реабилитационных центров, где упиваются апельсиновым соком с метадоном, и серферы - так неожиданно сделало его к нам ближе, чем кого-либо. И все, что бы мы не делали в этот уикэнд, неожиданно обрело безупречный стиль в контексте мира, который сын японского рестлера уже раза три облетел на самолетах лучших авиакомпаний. Окрещенные этим шампанским, все стали вдруг очень милыми. Мы сидели на диване в вип-зоне, и неподалеку сидел пацан, похожий на выдру, такой же очаровательный, как выдра, он напомнил мне выдру, которая чистит свою блестящую черную шкурку. Сногсшибательная девушка с синими волосами и выбритым по косой линии затылком, длинноволосый парень с усами в джинсовой куртке с розами. Мы танцевали, пока свой сет с утра доигрывали friendly family, и у одного из них были ботинки настолько ментолового цвета, как будто они сделаны из марципана, а у второго - шикарные золотые кедосы, и я не прощу себе, что так и не спросила, Nike или Adidas, ведь если Adidas, это бы, пожалуй, неплохо изменило мое восприятие вселенной, он танцевал и практически дошел до гопака, и этот гопак в золотых кедах покорил мое сердце. Мы рухнули на пуфик, вытряхивая из одежды остатки конфетти, допили выдохшееся шампанское, а потом поехали домой вместе с пацаном из Москвы, длинные светлые волосы, огромная синяя толстовка, ему было негде спать. Ему было 18, он болтал то, что ему первое приходило в голову, жался к Лиде и долго щекотал её перед сном, а потом вырубился. Утром, когда я зашла в комнату, мне оставалось только охуеть, потому что он был, когда спал, вылитый светловолосый Джетро Кейв в лазурном поло YSL. Он фотографирует для Гоши Рубчинского. Ему бы тоже родится в Австралии. Он сказал, зеркало в моей комнате похоже на огромный айпод.

На следующий день мы купили в бутылку итальянского игристого вина по лидиному безналу, итальянское игристое - отличная замена российскому шампанскому, и глотая его, совсем не чувствуешь себя ублюдком. Лида сказала, что хочет сделать татуировку в виде Каспера. Куталась в мою мертвую пушистую лису. У меня ныло правое колено с огромным синяком и осталась только черно-белая пленка. Мы поехали развлекаться, встретили в метро мрачную парочку с бутылкой Егеря, встретили Костю, пьяного, как Хемингуэй, я порвала штаны, пока танцевала и сидела на поребриках, и нарисовала себе на ладони глаз.
Мне кажется, это был последний уикэнд издыхающего лета. Или первый уикэнд осени. Неизбежное течение времени, и мы все как кролик ("Ветер в ивах"?), который умолял не бросать его в терновый куст, страстно желая именно этого. Осень во всей неизбежности тернового броска, и мы встаем, обдирая колючки с одежды, в синяках и в крови, типа "всё окееей, ничего страшного".
Не в первый раз. В двадцать первый, если точнее.

четверг, 25 марта 2010 г.

Прокрустово ложе возраста

Утро. Я сижу и тупо пялюсь в мультсериал “King of the Hill”, который заставляет меня думать, что жизнь в Техасе выглядит именно так. Пиво около забора. Стрижка газона. Тупо сижу и не могу даже рукой пошевелить. Мозг как разоренный пустырь. Периодически тянет блевать. Я начинаю есть апельсин и кажется, что это апельсин пожирает меня.

Photobucket

Вернулась домой часов в девять. В метро так шаталась, что мне уступили место. Я открывала глаза, которые слипались невыносимо, и видела перед собой унылые размытые лица, которые глядели на меня обеспокоено. Доплелась до дома, поскальзываясь на льду, в своем огромном черном пальто. Вернувшись домой, я элегантно блевала, положив руки на сиденье унитаза. Секрет в том, я знаю, чтобы не вынимать пальцы из гортани подольше.

Предыдущим вечером, часов в семь, мы стояли на лестнице на четвертом этаже, смотрели, как стекает вода с высокого потолка по облупленным прохладным стенам. За спиной была дверь в офис нашего журнала, и все вокруг курили. Я не курю, но очень много времени жизни провела за сочувствием курящим, когда мялась с ноги на ногу рядом с ними, вдыхая, и мы разговаривали. Жизнь напоминает курение: вдох, выдох, много монотонных повторений, сердце и кровеносная система вытягивают из легких волшебный никотин, пускают его по венам, кровь очищается, банка полная окурков – и всё.

Мы говорили о смерти Маккуина. Смерть Александра Маккуина была сбоем в системе вселенной, мы решили. У него впереди было 20 изобильных лет карьеры. Кто-то должен был прийти к нему в тот вечер. Выпить или просто случайно зайти. Но так и не пришел.

Чтобы мир навсегда стал не таким, каким мог бы быть. Сами того не зная, мы лишились чего-то невероятно важного, когда он одним-единственным решением прекратил весь этот фасс, и неделя моды в Париже по-настоящему так и не наступила. «Момент решения – это безумие», - сказал мне Артем, редактор отдела «Город». Естественное состояние сознания – сомнение. Любое принятое решение – это шаг в безумие.

«Я не хочу в это прокрустово ложе возраста!» - кричал Артем через час. Точно сказано! Не удлинишься и не укоротишься, не отнять и не прибавить, только то, что есть, – лезь и раздумывай потом, а не лишиться ли головы, а? Мы открыли бутылку странного самодельного абсента. Он был светло-зеленый, дестракшн, залитый в бутылку. Единственный раз, когда Артем его пил, он упал на пол и разбил нос, потому что даже не сумел подставить руки. Мы боялись к тому же, что некачественная пластиковая бутылка успела немного раствориться в нем - и таким образом мы прикончим себе все мозги. Потом не выдержали все-таки и, допив залпом это пойло, пошли покупать коньяк.

Артем в новогодние каникулы пережил страх смерти. Тот ужасный, с которым иногда все сталкиваются, когда ты носишься по квартире и тебе мало места в собственной черепной коробке. И сердце колотится, потому что думаешь, вот сейчас я умру. Всё моментально становится таким ярким и свежим. Как?! Почему я? Невероятно обидно. Хуже, чем уронить ключи от квартиры в мусоропровод. Вот они были у тебя в руке – и их больше нет. И всё?

Мы допили коньяк с яблочный соком и пошли пешком, с крыш лилась вода и сыпался лед, в бар «Дружба» - средоточие мирового зла. Если бы «Дружба» закрылась, на другом конце мира распустились бы, наверное, прекрасные цветы, и все люди, которые даже не хотят, но всё равно туда ходят – обрели бы свободу. Встретили там нашего друга – он протянул мне стакан чего-то черного, и на втором глотке я поняла, что это «Егермайстер». С Наташей проглотили этот стакан «Егермайстера» на двоих. И слиняли.

В «Пьяной груше», стоило зайти, безумие сразу стучалось в твой череп. Не в своей тарелке среди первокурсников нашего местного колледжа свободных искусств. Я выпила чей-то чужой коньяк, который нашла, каждый глоток отдавался где-то в загривке. На пол обильно лилась кровь из чьей-то порезанной руки. Волшебство! Только что была только одна капля – и весь пол уже залит. Кто-то вызвал скорую. В это время рядом кто-то безумно наяривал на пианино “Whiskey Bar” Doors, “Ulysses” Franz Ferdinand и “Perfect Day” Лу Рида одну за другой. Боже, мы в 18 лет могли только слушать эти песни. Так мы и делали. А еще пили и дестроили себя довольно неумело. Как делаем до сих пор. До пяти утра они крутили классные песни, вроде “Jesus Died for Somebodys sins” Патти. Потом мы поехали к одному из них.

Синяя стена. Вырезанный из бумаги логотип “Lucky Strike”. Заваленный хламом низкий диван. Книжка “Please kill me” на полке. Вторая комната, очень красивая, очень старая, с пианино и древним паркетом и книгами и еще чем-то, уже преображенная светом семи утра, который просачивался из окон. Для нас всех следующий день – это всё еще что-то новое. Ну и водка, да.

Мы начали пить. Им что-то во мне не нравилось. Они видели во мне диверсанта. Или я видела в них что-то такое, чего не было в действительности... Время сотрет эту жалкую разницу в три года. И мы все окажемся в одном поколении. Существует водораздел, который отделит одно поколение от другого. Этим разделением могут быть только дела. Будущие. Тогда-то и станет ясно, кто какому поколению принадлежал и что это всё значило. Построк и молочные коктейли. И что? И всё?

Есть одна притча. Китайский чувак (китайский мудрец, не знаю) шел по дороге и встретил тигра. Он бросился бежать и добежал до обрыва. Чтобы спастись от тигра, он прыгнул вниз и зацепился за ветку. Посмотрел вниз и увидел, что там его тоже поджидает пара тигров. Ветка начала трещать. Тут он увидел на ветке земляничину. Дотянулся и съел её. И эта земляничина была самой вкусной в его жизни.

Эту притчу я почерпнула в мультсериале King of the Hill. Её рассказал их лаосский сосед Кан. Не знаю, почему я о ней вспомнила.

В то утро, прежде чем блевать дома почти не переработанной водкой, я поняла одну вещь. Созидание нам не удается. Ну никак, и кому это вообще нужно, в мире стало всего слишком много. Кидать людей, царапать машины гвоздем – вот оно! Девендра Банхарт – прекрасный Шива нашего пантеона, знающий танец великого разрушения. Тысячи самолетом наполняют небо оглушительным шумом и доказана теорема Пуанкаре. А всё равно. «Стакан Егермайстера» приведет тебя по золотым кирпичам к разрушению.

Хотя, может, причина только одна. 21 год.

Photobucket

А парень на меня чем-то похож. picture из журнала Twin.

среда, 17 марта 2010 г.

Hard to Explain

Я даже нашла номер "Rolling Stone" за июнь 2006. Вот что значит спустя 4 года снова послушать первый альбом Strokes. Картина целующихся Джулиана и Ника Валенси, описанная в одном из переведенных очерков, навсегда оставила отпечаток в моем сознании. Там очерк, как всегда начинающийся, в натуре, с описания, что был солнечный день и свет льется через окно в нью-йоркский бар. Так все англоязычные очерки "Rolling Stone" когда-то начинались.
Нашла этот журнал, валялась в кровати, за окном -14 и солнце, середина марта, а на полу валяются мои скомканные в шарики белые носки. Это был отличный номер. Там было на страничку о том, чем сейчас занимается Том Верлен. Последнее интервью с Джимом Моррисоном (35 лет со дня смерти), с его фотографией на фоне огромной лиловой орхидеи. Беседа Уорхола и Капоте. Racounters. Моё любимое интервью с Билли Айдолом года 70-го, где он орет на журналиста. И еще афиша выступления Девендры Банхарта, который, оказывается, выступал в России. Да, плюс гора всякого шлака.
Пока мои друзья, еще не знакомые мне, продавали велосипеды, чтобы поехать на концерт Strokes в Москву (концерт, мне рассказывали, был странный, потому что все они были пьяные), я сидела дома, изучая огромные пласты поп-культуры. Слушала Sonic Youth, Velvet Undergroung и всяких мертвецов.
Передо мной сразу восстали мои мечты быть музыкальным журналистом. Еще я обнаружила истоки своего стиля письма. Я передумала быть музыкальным журналистом после книги Сильвии Симмонс "Too weird for Ziggy". Я решила, что недостаточно крута для этого. Наверное, так и есть.
Я мечтала писать о пьянках, бесчинствах и встречах с рок-музыкантами. И очень обрадовалась, что мне удалось настолько приблизиться к своей мечте. Каждые выходные хочу бросить об стену бутылку шампанского, чтобы она взорвалась. Сейчас из меня мог бы получиться музыкальный журналист. Писать очерки, где описываются пылинки на барной стойке, солнечный день, а потом пара вожделеющих портретов с деталями. К тому же, я больше не люблю их так сильно. Те, кто прославился после 2005-го, для меня теперь просто чуваки.
Я писала как-то о новом альбоме Джулиана. Он так ощутимо находится за водоразделом от той эпохи. Хотя, конечно, радует, что она была. И что мы были её частью. Ведь мы то еще непричастное поколение. "Новая гаражная революция" подарила мне много воспоминаний о событиях, которых не было.
Тем вечером мы пошли выпить пива. Вокруг скакали пьяные американцы. У входа была припаркована машина консульства UK. Неужели даже консул ходит в "Фидель"? Выпили вишневого пива. Похвастались друг другу синяками с предыдущих пьянок. Пьянка без синяков для нас никогда не была полноценной. Разрушение для нас - новое созидание.
Когда я работала в журнале "Хулиган" летом, мне постоянно приходилось из пустого огромного офиса звонить то в "Spin", то в "Vice". Больше я, кажется, ничем конструктивным не занималась. Вечером в офисе всегда оставалось нас несколько человек и толстые чуваки из журнала про компьютерные игры. Они до самой ночи играли в Guitar Hero. Музыки слышно не было, только ожесточенный стук и хруст кнопок. Иногда они начинали еще и восторженно выть. Один раз женщина, которая тоже работала по ночам, над выпуском журнала "Вышиваю крестиком", потеряла терпение и закричала через все 100 метров офиса: "Можете хотя бы не реветь?!"
И вот мы сидим с бутылкой вина перед монитором и смотрим выступление Pulp на фестивали в Рэдинге в девяносто каком-то году. На жалкой 1/8 экрана во флэш-плэйере. Кто мог знать? Кто мог знать, что такое возможно? И наши сердца до сих бьются. Часто.
Первый альбом Strokes - потрясающе жизнеутверждающая пластинка.

Photobucket

picture via Dandyboy

понедельник, 1 февраля 2010 г.

Великое начало

Мне хотелось написать эссе о той ночи, когда мы слушали в этажах Линдстрома. 5 декабря 2009, я точно знаю, потому что у меня на стене висит содранный где-то мятый плакат. Но к тексту, как к жвачке, конечно, прилепилось много всего другого, и всё это исключительно реальные истории. А самая реальная из них в том, что я, если и знаю, как начать, то дальше совершенно не представляю, что делать.

Photobucket

Великое начало
Период - синтаксическое средство выразительности, используемое для противопоставления явлений (множество явлений противопоставлено одному, двум).

Photobucket

Я могла бы поклясться, он был лучшим, что я видела в жизни. Самое прекрасное создание Господа на много-много миллионов схожих. Все одинаково имеют два глаза, две руки и кожу с пульсирующими под ней венами. И из-за этого меня опять начало крыть – как прекрасна схема, по которой все мы собраны, и СПИД и «Гамлет» тоже одинаково принадлежат созданному нами миру, а звук метался между стенами бетонной коробки бывшего завода. В вены лилось вместе с проглатываемой жидкостью пульсирующее диско с ледяных озер. Он ни секунды не стоял на месте. Каждое его движение было продолжением звучащей вокруг музыки и, совершенно очевидно, он был обдолбан. Его черные глаза и так были бы черными, но сейчас они чернели, как экстатический конец Большого взрыва. Он изгибался и закрывал лицо руками, танцевал. Кайфово было даже думать, какие в его мозгу сейчас расцветают фейерверки. Финальный виток эволюции. Крылья голубя окрашиваются лиловым. Я отбрасываю свой павлиний хвост. Ящерицы выходят из воды. Человек под экстази - высшая точка творения. Мне хотелось вместе с ним сорваться во тьму на американских горках, изгибы которых он сейчас бесстрашно исследовал.

Мимо прошел небритый парень в спортивной кофте и футболке фирмы Acne с лицом Николая II . "У меня встал". Его телесное воплощение было идеальным, другими словами. Мы были уверены, что в нем кровавая наследственность какого-нибудь датского рода, пока он не сказал кому-то за моей спиной "ништяк бля". Ну ладно, мы тоже не мужчины, чтобы обмениваться подобными репликами. Ободранные бетонные стены продолжали отражать звук, а люди выходили на улицу без курток, чтобы покурить. Они выходили в огромный двор, и на слепой стене дома над ними разверзались нарисованные джунгли с огромным туканом и тиграми.

Итак, молодые люди отправляются в путешествие на яхте по средиземному морю, где в это время проводятся правительством ядерные испытания. Память. Удивительная странная штука. Из прочитанного в школе текста со страниц учебника по французскому в памяти осталось только это. Что оказалось впоследствии лаконичным пересказом фильма "Капризное облако" и соответствующей книги. Анонимность текста была так привлекательна. Его безвестная стертость - кроме двух фраз из истории, впечатляющей детей, зрачки которых светятся красным на фотографиях в семейных альбомах. Можно было мысленно написать эту книгу заново: с белоснежной яхтой, солью на загорелой коже, принимающей нежное облучение радиации, с зелеными глазами и университетскими свитерами французских буржуазных влюбленных. Это порочное удовольствие неплохо иллюстрирует то, насколько странно работает наш мозг. И то, что все истории сводятся к одной и той же – истории ядерного забвения, сексуального влечения и океана, который пересекал Одиссей.

Мои родители около 10 лет прожили на дальнем Востоке, в крошечном военном поселке «Тихоокеанский». В повседневной речи его название всегда сокращалось до слова «Техас». Мне было не так много лет, лет 7, и это ставило меня в тупик. На слух всегда казалось, что моя семья жила в том Техасе, из которого родом Дороти. Хотя Дороти вообще-то жила в Канзасе, но это уже всё равно. Разрезанное шоссе золотое пшеничное поле, солнце за горами. Теперь всё очарование этих грез свелось к желанию валяться в пшеничных полях под ярким солнцем. И в крутых ботинках, и чтобы из них торчали носки. К вечернему запаху остывающего асфальта, который знаком по бесчисленным городским вечерам на улице. К тому, что там, должно быть, огромные пульсирующие звезды. К тому, что в Техасе живут классные небритые мужики с голубыми глазами. Вроде того, в спортивной кофте.

Мы обречены на бесконечное повторение, в течение всей жизни, одних и тех же историй. Люди мчались в Вегас через пустыню, вдавливая педали газа своих Кадиллаков, с маниакально покрасневшими глазами за мексиканскими солнечными очками – только за выигрышем? Нет. Они накачивались чем-нибудь и высовывались из окон отелей под вывесками из неоновых трубок, всматриваясь в пустыню. В 60-70-х там производились тестовые ядерные взрывы. Представьте: пустыня, покрытая миниатюрными ядерными грибами на фоне зеленовато-фиолетового неба...

И вот однажды в Москве 2009-го они лежали на раздолбанном диване, который, если и раскладывался, то просто лежал прямо на полу, в белоснежном комке простыней и одеяла. Молодые, с бледной кожей, еле заметными врожденными отметинами по всему телу, как дети. И она подумала, её длинные волосы касались его плеча, и они так и не занимались ничем, просто лежали под перекошенной плохо прибитой полкой, которая могла бы их убить, подумала: если бы за окном сейчас появился ядерный гриб, как прекрасно бы это было.

Прежде чем начнутся все эти порнушные фантазии, я всегда чувствую одно и тоже, что, наверное, чувствуешь, глядя на ядерный взрыв, - удивление. Оно никогда не появляется в первый раз, всегда во второй. Я смотрю на его лицо и думаю, Боже, неужели ничего этого я не заметила раньше? Смотрю и не могу перестать смотреть. Я каждый раз удивляюсь, насколько прекрасна наша природа, что она дала ему эти глаза, и этот рот, и определила, каким совершенно определенным образом будет расти щетина на его щеках. Это самое прекрасное – начало. Какая угодно история может быть заключена потенциально в этих пальцам и этих рваных джинсах, для меня – какая угодно. Стою и рукой не могу пошевелить, в сетях Великого Начала, потому что неожиданно мир стал выглядеть совсем по-другому – из-за того только, как кожа обтягивает эти скулы.

Ханс Питер Линдстром закрыл свой ноутбук, музыка закончилась, зажегся свет в алюминиевых пустых полусферах ламп, бармены зевали у гудящих холодильников с пивом. Ему-то, наверное, никак не понять боль молодых сопливых музыкантов, которым приходится бороться за жалкое место в подборках блогов магазинов одежды хотя бы. Никто из нас никогда не сможет создать что-то по-настоящему прекрасное, как Сикстинская Капелла. Слишком много всего стало в мире. Поэтому лучшее, что мы можем сделать, это оставить надежду, входя в эту дверь, и просто оттягиваться. Мы остались совершенными сиротами в три часа ночи – в то же время, как и европейцы, когда их бары закрываются. Но нам, в отличие от них, почему-то всегда некуда пойти. Мы пошли пить в какое-то странное место рядом с железнодорожными рельсами. По рельсам катились поезда.

Книгу можно прочитать в первый раз только один раз. Кайф от наркотиков проходит. И можно уйму времени провести, увязывая это в один текст, а жизнь всё равно останется бесконечным языковым периодом с одним единственным противопоставлением – в самом конце.