Твари

Многие мои знакомые удивляются, почему я все время сижу дома. Секрет в том, что когда ты пишешь, тебе не нужно выходить из дома, тебе не нужны алкоголь или развлечения, - только две руки, пустой лист и голова. И еще, конечно, друзья, куда без них.
 Dark imagery нашей зимы (про коньяк была реальная история, что уж говорить), то, как мы восторгались живыми обоями в виде галактики на моем смартфоне, словно это было чудо, как я стояла перед картинами Ботичелли, чувствуя себя немного ничтожно, и еще мое искреннее убеждение в том, что культурная философия довольно сильно связана с новыми наркотиками эпохи. И я знаю, какой подошел бы нам.

Твари

- Так вы собираетесь рассказывать, что случилось?
Их темные глаза были мутным серо-черным супом из зрачков и радужной оболочки. В ее растрепанных волосах запуталось что-то вроде тоненькой веточки. При одном взгляде на них почему-то сразу чувствовался запах земли и сырости. Смятая грязная одежда. На его лице, покрытом пленкой мучительного холодного пота, начинали проступать серые пятна синяков. Она курила, старательно глубоко затягиваясь. Ее лицо украшали длинные тонкие царапины в запекшейся крови. Час назад они разделили на двоих упаковку обезболивающего, и у него слегка онемел язык. Они смущенно пытались сделать вид, что ничего не произошло, и все было вполне нормально, ведь у каждого бывали плохие дни. Но на самом деле им до смерти хотелось немедленно все рассказать о плодах сада геенны огненной, через который они продирались прошлой ночью.
- Ладно, - она глубоко вдохнула и наклонилась вперед. Он широко раскрыл глаза, желая тоже участвовать в рассказе. - Вчера мы пошли в клуб. Было немного скучно, так что мы понюхали спидов и выпили шампанского. Но все равно, музыка была так себе, и...
- Что с твоим лицом? Вас что, ограбили и избили?
- Нет... - медленно проговорила она. - Вообще-то я сама это сделала...
Живая тьма ночного парка. Минуты ледяной летней ночи сливались в оглушительный гимн, заставлявший все тело дрожать. Влажный запах земли, сладкий запах гниющих листьев, нежная прохладная трава. Он доверился тьме шумных густых деревьев и кустарников, уверенный, что сможет опереться на нее рукой, и повалился на черно-зеленую шепчущую землю. Она сидела на пне, сосредоточенно царапая лицо ногтями, оставлявшими припухшие следы, он продолжал извиваться на траве, восторженно подвывая, между ними возвышалась белоснежная копия с античной статуи Персея. Статуя светилась в темноте. Мне необходимо это знать, сказала она. Собственный голос взвыл над парком, как громоподобная военная сирена. Глаза лучились безграничным радостным любопытством. Я хочу посмотреть, что там внутри! Ногти снова врезались в кожу на щеке. Он перевернулся на живот и, уткнувшись лицом в траву, начал плакать. Он загребал траву руками и прижимался к ней лицом, всхлипывая. Она сосредоточенно шарила по карманам черного тренча. Ее лицо озарилось ликующей улыбкой, когда пальцы наткнулись в кармане на пилочку для ногтей. Это было как раз то, что нужно.
Царапина поперек ее лба свидетельствовала о желании стянуть кожу сверху, как шкурку банана. Он не хотел вспоминать о страстном поцелуе со щитом Персея, на котором была изображена почти плоская, как камбала, голова Медузы Горгоны. Утром он вытаскивал из щеки занозы неизвестного происхождения, некоторые до сих пор зудели внутри.

Когда в пасти дракона им стало совсем скучно, подошел какой-то человек, из тех, чьи лица никогда не запоминаешь, и спросил, ребята, не хотите ли кое-чего? Они были похожи на брата и сестру и спросили в один голос, кое-чего чего? Он ответил, кое-чего новенького. Чисто синтетическое. Таблетки были похожи на крупные капсулы антибиотиков от гриппа. Эйфория, ясность и контроль. Они не верили, что может быть нечто новое, чего они еще не пробовали. Наверное, просто какое-нибудь новое сильное экстази.
Они проглотили по одной, запив шампанским в темном углу клуба, где никто их не видел. Немного послонялись во мраке между танцполом и баром, по лестнице с одного этажа на второй, вдыхая разноцветный дым из генераторов. Она никогда прежде не думала о том, насколько сильно действие наркотика связано с тем, чего мы от него ожидаем. При причастии, что бы ты не проглотил, достигнув желудка, силой веры оно станет телом Христовым. Она почерпнула эту информацию из комикса. В голове все немного помутилось — от темноты, мигающего света и алкоголя. Они блуждали в тумане. Насколько же легче знать, что с тобой произойдет, верить в это, расслабиться и дать чему бы то ни было проникнуть глубже. Впереди было неизвестно что. Чудесное открытие. Им вполне могли продать просто две гигантских таблетки аспирина.
Первая волна напоминала действие небольшой дозы перемешанных скорости и экстази. Зубы, улыбки, сверкающие глаза. Сосуды расширились. Жарко. Басы громкой музыки доставляют физическое удовольствие. Они немного потанцевали и поцеловались. Она выдохнула. Взглянув на него, убедилась по его огромным глазам, что он тоже чувствует что-то странное. Они пробрались к выходу из клуба, рука толкнула дверь на ночную улицу. И тут это началось.

Девочки

Я только что узнала, что красный цвет татуировок почти не сводится. Придется сменить цвет моих будущих на белый, или на синий. Один из моих преподавателей английского посетил Reading Festival в 1992 году, хэдлайнерами там были Smashing Pumpkins и новые тогда классные гранж-группы. Он вырос в эпоху гранжа.
Я придумала этот рассказ в Лондоне, на пятый, может быть, день, после нескольких концертов и вегетерианского фастфуда, нескольких февральских ночей и холодного берега канала в Камдене. Лондон - город ужасающей чувственности. Когда ночью в Ноттинг Хилле парень спрашивает тебя "Did you see the sights?", ты смотришь в его карие глаза и думашь, что sights прямо сейчас перед тобой.

Девочки

Сценические установки с тихим шуршанием заполняли сцену дымом. Мальчики и девочки купили билеты и мнутся с ноги на ногу. Им надоело ждать. Сцена в дыму вспыхнула красным.
Он тяжело дышал, шаря взглядом влажных глаз по стене напротив. Казалось, глаза торчат из орбит слишком сильно, и его мучила резь, как от первого утреннего света. Ломило позвоночник.Сереющий осенний океан, ветер тащит цветные обертки по пустой набережной. Апельсиновое мороженое и тягучее чувство уходящего времени, песок под майкой, апельсиновое чувство времени в каждой дрожащей жилке с кровью, пока яд постепенно не выведется из организма, и весь день можешь слоняться без дела только потому, что пережил вчерашнюю ночь. Всё это было так далеко. За стеной были только черная влажная дорога с шуршанием автобусных шин, дешевая забегаловка, где турок стоит за прилавком и его новый друг ел ночью вегетарианский бургер и жареную картошку, и доступный английский кетамин. А в нескольких метрах – мальчики и девочки, мнущиеся с ноги на ногу в своих дешевых тапочках на резиновой подошве. Всегда есть что-то, ждущее тебя. Это были они.

Он вышел последним. Они начали кричать. И что-то превратило этот зал внезапно в гулкую раковину с обтершимися остатками стиля барокко на стенах и новой саунд-системой – и если приложить ухо к ней, будет слышан засасывающий шум океана. А если выйти в фойе, там полно красивых мужиков от 16 до 30 лет, которые вышли купить пива.
Из-под бейсболки свисали длинные волосы и падали на плечи. Связки натянулись на шее. Цветная майка без рукавов. Огромные красные розы, томно раскрывшиеся навсегда среди шипастых стеблей, покрывали его правую руку полностью от ключицы до кисти. Надпись на тыльной стороне ладони в окружении двух-трех белых цветочков, её значение уже успешно было забыто, LOVE на пальцах руки. Золотая рыбка с маленькими чешуйками и внимательным пустым глазом изящным верхним плавником касается извивающегося дракона, белое плечо гейши, тонущее в цветном кимоно с танцующими журавлями, два круглых глаза и пасть, японская маска, скачущий на коне ронин, мчащийся навстречу смерти, - вся его левая рука была покрыта японской росписью. И поверх ребер, справа, свой бег никогда не останавливали огненные кони с обложки первого издания Сэлинджера. До сих пор отчетливое воспоминание: он услышал по радио о смерти писателя и мурашки пробежали по телу, он завтракал, ел хоколадные хлопья с молоком. Его грудная клетка судорожно поднималась и опускалась под майкой. Он встряхнул волосами. И сказал еще раз все то, что сказал когда-то впервые, в своей маленькой комнате с приоткрытым окном.
Они открывали рты, напрягали связки и легкие, зная слова, хотя и безрезультатно, без звука. Он ослеп на секунду от вспышки фотоаппарата и руки в воздухе так и остались белыми с растопыренными пальцами, никому не принадлежащие, отпечатались на сетчатке. От вспышки перед глазами поплыли точки. Он продолжал петь, и там был длинный проигрыш, в этой песне руки были свободны, он выхватил фотоаппарат и, вытянув руку, стал фотографироваться на него. Они завопили от восторга. Внизу кто-то прижал кого-то к заграждению, сдавив ребра. У них сейчас нет ни пола, ни возраста, кроме безграничной юности, и бесконечное желание. А желание является противоположностью смерти. Только если ты не вешаешься мысленно из-за драм, происходящих в ночных клубах, конечно.

Чей? Он обвел взглядом первый ряд. И оно вдруг нашло выход, где бы не пряталось все эти 50 минут, из желудка в кровь, он чуть не взвыл. Это было прекрасно. Звук ворвался в его череп так же, как это бывало раньше. Он схватил за руку девушку, не желая пока отдавать её дешевый аппарат, заряженный пленкой, и не отпускал. Время тянулось медленно, потому что его сердце стучало невыносимо быстро, и он схватил её еще сильнее. Веснушки. Красные губы. Тонкие руки, черные провалы вместо глаз, она как маленькая жертва пожара, словно они встретились на сереньком туманном пустыре после дождя. Он втащил её за руку на сцену, к себе, и все завопили еще громче. Её глаза были сделаны из меда. Притянул к себе, все еще держа фотоаппарат в вытянутой руке, выкинул бейсболку, кривлялся перед объективом. Её испуганное лицо, растянутый в восторженной улыбке рот, маленькие уши под рыжими волосами. Он поцеловал её.
Ошалело продолжали греметь инструменты, и звук становился все более шумным, плотным и грязным - единственный способ тянуть время, - и музыканты увязали в ритме, недоуменно переглядываясь. Он целовал её еще сильнее, и во рту у неё билось чувство, парализующее волю и тело, оставляющее нервную дрожь и неопределенные алчные желания - когда впервые вылезаешь на сцену, и болото их глаз затягивает тебя глубже, к щелкающим челюстям луизианских аллигаторов. Залез рукой ей под майку и нащупал маленькие соски. Она уперлась ему в грудь кулаком. Он засунул руку за ремень её джинсов, она стала сопротивляться. Горячая кожа. Кости чувствуются, там, где как раз пояс джинсов обхватывает её хрупкое тело. Он расстегнул ремень. Как в кровати тогда, лет 10 назад, в первый раз. Мучение, заставляющее веки слипаться, руки дрожать, и напряжение всё расти и расти. Она схватила его за волосы и дернула изо всех сил. Ему пришлось вытащить руку из её горячей промежности. Она сделал два-три неловких ненужных движения, а потом ударила его по щеке. Щека тут же вспыхнула.
Если бы я только мог.

Она убежала куда-то. Всё вдруг рассыпалось, а потом стало тихо и темно меньше, чем на минуту. Потом он вспомнил слова, которые забыл. Хотя, наверное, было уже поздно.
Никто ничего не сказал, с ним даже никто не попрощался, он вышел на улицу один и побрел по улице. Была глубокая ночь, когда он остановился около канала, зеленые плети плакучих деревьев свисали в воду. Было тихо, потому что пабы закрылись. С канала подползал туман, котрого не было на самом деле. Что-то внутри не давало вздохнуть свободно, заставляя сутулиться и чувствовать себя неуклюжим и беспомощным. В черной воде отражались фонари, их свет переливался и болтался в крошечных волнах на поверхности, фонари плавились и меняли форму. Крошечные волны точили, одно за другим, как камни точит прилив, лица в его сознании. Так что лицо той девушки, он ведь только что о нем вспоминал, маленькая комнатка и кровать под цветочным орнаментов недорогих обоев, постепенно утратило все признаки своего пола, скулы стали резче, глаза более раскосыми, шея жилистой.
Он знал с самого начала. Уткнуться в его затылок сейчас - было бы невероятно. Черная вода продолжала переливаться и искриться. Он чувствовал холод даже под джинсовой курткой. Скорее всего, холод шел изнутри.

Серферы, запертые дома из-за шторма, хотя только о нем они всю жизнь и мечтают. В тесных комнатках своих собственных хрупких грудных клеток. Он никогда не был серфером, слишком хилый и бледный, меланхоличный и стеснительный, но это не мешало ему смотреть на них издалека с восхищением, зная, что те никогда не примут его в свою игру. И в последние часы этой тяжелой ночи, после которой пути назад уже не было, оставалось только возложить свои надежды на утренний свет, который своей нежной силой часа через два сотрет эту черную реку, вывески пабов, закрытое решеткой метро - и его тоже сотрет.

Picture Scott Campbell blog

Годзилла

Меня пугает, что почти в каждом написанном мною рассказе присутствуют Азия (чаще всего Япония) и рыба (чаще всего сырая), а в половине случаев еще кто-то валяется в ванне.
Как-то странно.

Годзилла

Пересекая пограничные пространства, поезда вырываются из-под земли и стремительно несут мимо анонимную жизнь, которой начинены высокие жилые дома на окраинах, офисы и светлые супермаркеты. Стрелы дня завтрашнего, гладкие, как обсосанные леденцы, и тихие, как слабый ветер. Она смотрела через огромное стекло, как прохладный ветер с горы Фуджи прибывает по часам. Он рылся в своих вещах, деловито и бессмысленно, чтобы только не поднимать глаз и не пришлось бы разговаривать. Они жили в одном номере, а четыре чувака из группы - еще в двух двухместных люксах, на том же этаже. Пять белых мышат - и она, с ноутбуком и записными книжками в чемоданах, а вокруг стекло.
Да, да… - она прижала трубку отельного телефона к губам. – Всё время работаем. Не знаю, как у меня получится закончить вовремя…
Огромные стекла закрыты матовыми экранами и шторами, хотя давно наступил день, номер тонет во мраке. Они валяются в отрубе на отельных кроватях, он спит с открытым ртом, тихо шумит кондиционер, и так проходит час за часом. Пишу и пишу. Даже нет времени ногти накрасить…
12-часовой перелет. Огромная разница во времени. Они выбирались из отеля только ночью, влажный воздух светится от вывесок, высокие симпатичные европейцы, которые работают в барах, пластмассовые киски с большими черными глазами-бусинами. Ветер с океана. Они не могли видеть, как ранним утром на рынок привозят замороженные туши тунца с ровно отпиленными головами и пустым полупрозрачным позвоночником, маленький клавесин творения, и даже запаха рыбы не улавливали в воздухе. На Бали, например, местные жители никогда не едят рыбу. Считают, что в ней живут злые духи, обитающие в океане. Они не знали. Хотя то, что в тунце накапливаются тяжелые металлы – широко известный факт.
В студии она сидела, записывая что-то в блокноте, по ту сторону стекла, пока они играли. В стене ванной отеля был вмонтирован круг из матового стекла, прозрачный по краю, и он смотрел, как вода течет и стекает в стоки, по её волосам и по шее за ухом. Рассвет наступал медленно. Специальные машины на полтора метра заполняли улицу белоснежной пеной, а потом аккуратно собирали её. Белые конверсы в Токио всегда оставались белыми, и она бы так и не узнала, почему, если бы не сидела на подоконнике, закапывая в выпученные глаза капли, и не могла уснуть.
Его неожиданно взяли гитаристом в известную группу, и через три месяца вы в самом дорогом городе мира, записываете небольшую пластинку, играете в клубах, и с тобой в комнате спит музыкальный журналист. Электроорганы мигают в витринах. Светлые ресницы, глаза цвета воды в море, рыжие волосы. Индивидуальное караоке, радостный вой в четырех стенах.
Ночью они сидели в стеклянных заведениях, ели стеклянную лапшу с тофу – все бесцветное, безвкусное, нейтральное, чистое и классное, хочется еще и еще, запивая японским виски и молочными коктейлями. У меня в 18 лет была белая шуба, как у группиз, из драного искусственного меха…
Мою жизнь изменило видение пинбольного автомата. Я шаталась с друзьями в косухах по восточному Берлину, и мы пили такое крутое немецкое пойло – недорогое низкоградусное пиво с киршем, вишневое на вкус. И мы зашли в бар, там сидели только человек шесть красивых девушек и немецких парней и было тихо. И вдруг мы увидели два старых пинбольных автомата, один не работал, а во второй мы немедленно заснули два евро и играли по очереди, пока кредиты не кончились. Он был о марсианской атаке на Землю, дергающиеся фигурки марсиан, танки, истребители, летающие тарелки и визжание киношных блондинок. Я стояла, наклонившись над ним, и вся моя насыщенная алкоголем кровь вспыхнула от этого зрелища. И я долго потом искала, с кем бы мне отправится в путь, как на обложке альбома “Goo” Sonic Youth.
Отличная история!- кто-то сказал. - Кажется, в моем алкоголе сегодня многовато крови...
Они смеялись, доедали лапшу. Зеленый чай и японские девочки. Шли в отель пытаться уснуть.
Алло… Да, всё хорошо. Я не знаю… Еще неделю. Я слетаю с ними на Осаку, будем снимать там обложку. На фоне сакуры и кучи японцев.. Я скучаю… И я тебя. Пока…
Она взяла свою новую японскую камеру из дешевой пластмассы и толкнула дверь в ванную. Пахло сигаретами, дым собрался под потолком. Он лежал, высунув свою бледную руку в маленьких веснушках, с зажатой в пальцах сигаретой из мутноватой и белой воды. Сделала пару снимков, длинная майка с обрезанным краем, голые ноги. Только не смотри. Стянула майку через голову, перекинула ногу через край ванны, соски скрылись в теплой мутноватой воде.
Они зевали в аэропорту в ожидании рейса, листали журналы, тишину прерывали джинглы и объявления на японском и английском, и она стояла рядом, с кругами по глазами, скуластая, облитая чуть теплой кровью рассвета. Он взял её за руку, слишком длинный рукав свитера заползал на ладонь до середины. Никто не видит. Полки с шоколадками и яркими пакетиками рисового печенья. Тьма, как из пробитого нефтяного танкера, хлынула и накрыла их обоих, фонтаны черноты, стекающий мрак из-под ребер от эха пульсации сердца в её руке. Зажать её в углу и целовать.
Они сели в самолет, рухнули на сиденья, пристегнулись, наушники, инструкции безопасности, журналы, иллюминаторы и алкоголь. Голод в ожидании стандартного запакованного в пластик самолетного обеда. Стекло. Огоньки. Океан.
Кто же знал, что именно этот самолет взлетает только для того, чтобы попасть в когтистые и чешуйчатые лапы 50-метровой Годзиллы. И Годзилла раскрошит его своими челюстями на раз.
Я никогда не буду тебе лгать. Я обещаю.

Золотые рыбки

Я считаю, что золотые рыбки входят в тройку лучших цветных татуировок, которые можно сделать.Не знаю, чем же они так меня привлекают.
А этот рассказ сидел у меня внутри, как заноза, после того, как я весной съездила в Хельсинки. Тогда оказалось, что мы нечаянно провезли на территорию Евросоюза косяк с травой.

Золотые рыбки

Они выехали рано утром, когда еще было темно и пусто. Мигающие желтые светофоры, прохладно, и легко дышится, озноб и неродной желудок, который в пять утра еще привык спать. Разорванные пакеты у мусорных баков, влажная дорога. В чьем-то окне в свете желтой лампы был виден верхний край шкафа с горой пыльных плюшевых игрушек. 24-часовые магазины светились сквозь грязные стекла.

Середина весны. Они ехали мимо леса, застывшего в состоянии между живым и спящим. Холодный воздух, пустые поля, болота и зеркальные пруды с маленькими сосенками. Пыль с обочины становилась золотой от светлеющего неба. Они ехали и периодически зевали. Сначала зевал один, от этого начинал зевать второй. Она спала на заднем сиденье с маской для сна на глазах. Тело в отключке. Онемевшая рука. Облизывает разлепившиеся губы во сне. Красивое зрелище – как она спит.

- Еще далеко? – она зацепилась рукой за переднее сиденье и стала оттирать красные следы от маски под глазами и на лбу.

- Километров 60.

- О, совсем близко… Я всё равно не могу выспаться... Я не могу выспаться уже три месяца У меня даже начался хронический озноб.

Ей нужны были деньги, чтобы поехать в Токио. Там, в связи со сменой часовых поясов, нарушения сна, очевидно, совсем бы её прикончили. Бессонница, нарколептическое желание спать днем и сами сны.

- Неужели я не рассказывала? Мы поехали на электричке в ленинградскую область и ели там грибы. В лесу. Единственное, что совершенно беспантово – нужно съесть штук 50. И потом сидеть на пне и ждать, пока подействует.

- И как эффект?

- Ну, верхушки деревьев пульсируют. Как деревья твоих легких. Трава такая странная… Цвета меняются…

- 50 токсичных грибов в желудке вместо одной марки – это всё-таки слишком.

Они проехали мимо сквота на пыльном пустыре.

- Зачем тебе в Токио? Поехали лучше на Коачеллу в следующем апреле?

Около сквота – изрисованного граффити трехэтажного строения – сушились толстовки и джинсы, скейтеры упражнялись на самодельном трамплине.

Остановились под мостом у бесплатной парковки. Вокруг бюджетное жилье. Она вылезла из машины в трениках и кожаной куртке. Шнурок на одном ботинке болтался развязанный. Отдала аккуратный пакет. Вернулась обратно. До следующего апреля еще целый год.

Через 15 минут они стояли в очереди в супермаркете, чтобы купить шоколадки, сандвичи и упаковку сидра. Кассирша – индуска с золотыми серьгами. У него была татуировка над запястьем правой руки. Маленькая. Зачем сказал про Коачеллу? Не надо было. Двое его друзей смотрели на соседнюю кассовую ленту.

15 пакетов молока. Несколько канистр сока. Дюжина бутылок газировки и упаковка пива. Одноразовые тарелки и стаканчики.

- Для детской вечеринки, наверное.

И все вокруг почему-то покупали воздушные шарики. Наверное, это какой-то праздник. Надутые гелием шарики продавались всюду и плавали, привязанные к магазинным тележкам. Они не знали, что за праздник, и пожали плечами. Надо бы посмотреть в Google. Остаток ветреного солнечного дня пили сидр на лестнице. В небе планировали чайки.

Обратно - в город под обезжиренной маленькой луной. Он видел однажды, обратно он часто вел машину, пока они спали, луну над черным краем леса – она была огромная и желтая, как светильник.

Перед тем, как двигаться к пограничной зоне, они остановились у недорогой рыбной забегаловки в Котке. В Котке на улице всегда пахло рыбой. Особенно утром, если открываешь окно – запах вспоротой рыбы с прохладным воздухом. Они все трое считали в уме, размышляя, что по одной вышло бы гораздо больше. Только слишком рискованно, вдруг пришлось бы распрощаться с шенгенской визой за торговлю наркотиками.

В аквариуме оживленно плавали золотые рыбки. Они были безупречны. Просто золотые и золотые с черными пятнами, черные с тонкими вуалевыми плавниками. Золотые чешуйки одна к другой, тесно прижались к крошечным ребрам и жабрам. Она постучала по стеклу, и рыбки тут же бодро собрались у её пальцев. Он пил кока-колу.

- У моего отца был свитер Lacoste. Лет 30 назад, - сказала она. Бледная кожа. Ветер рапушил её волосы.

- Я набил шишку на лбу, когда мы резко затормозили.

- Извини, под рычаг попал орех…

Они стали смеяться. Его друг почесал голову левой рукой в исписанном и истертом гипсе. Сломал руку, катаясь на скейте. И всю дорогу сюда вел машину со сломанной рукой.

Бессмыслица. Жевали и глотали свои сандвичи с рыбой. От начала и до конца бессмысленно. Внутри всё умерло этой зимой. Поэтому теперь было невыносимо хорошо. Радость. Исчезали и находились вновь. Кто-то получал письмо с гоа с кислотными марками. Восторг без оснований наливается светом над замусоренной пустотой. Чтобы озарить её во всей красе – со сломанными вывесками и обертками от шоколадок. Завтра пойдет дождь. Его друзья вскрыли еще пару банок с колой.

Все места одинаковы – это какая-то хрень, да? Самоубеждение? Мы были бы такими же ебанутыми и в других местах. Хуже, нас не могло бы быть в других местах.

Золотые рыбки суетились за стеклом. Это чувство стало невыносимым в желудке. Чувство неполноценности. Он так любил своих друзей.

Синяя скатерть, пластиковые тарелочки. Она посмотрела на него и улыбнулась. Женщина за прилавком отошла куда-то, и вокруг больше никого не было.

- А что будет, если живую съесть? – она кивнула на голубой аквариум.

- Да ничего, наверное…

- Она будет жива до какого момента?

Он размышлял не долго. Сдвинул крышку с аквариума, засунул руку в воду, и серебряные пузырьки воздуха скользнули с волосков на его предплечье. Запрокинул голову.

- Ты её проглотил… Придурок!

Он усиленно глотнул колы из своего стакана. И в её сознании отпечаталось, как сильно его рука дрожала, когда он ставил стакан на место. Упавший стул, она резко вскочила, пролитые стаканы, упаковки от сандвичей, скомканные салфетки, вода на полу, он стоит бледный. Они одновременно очнулись и ринулись прочь.

Выскочили из кафе и, проскользнув мимо угла, где мочились двое из дорогой гладкой тачки, запрыгнули в свою машину. Его друг неловко захлопнул дверцу правой рукой и надавил на газ. Они вдвоем сидели сзади, сердца колотились. Её руки на своих висках. Хотел бы сказать, до какого момента она была жива, эта рыбка, но не могу.

Через 3 месяца он сделал себе татуировку в виде золотой рыбки. Такие мелочи ведь обычно здорово меняют людям жизнь.

Тигр делает прыжок

Я написала этот рассказ давно, еще прошлой осенью, вернувшись из Москвы. Там был запах остывающего вечером асфальта и раскаленное Садовое кольцо, кофе, клуб Солянка. В Москве еще были серый свитер и скулы. И, конечно, всё это никуда не вело, но было так привлекательно.
Мне всегда казалось забавным, как моcквичи ездят сюда пожить и наоброт, и, конечно, их великий обсэшн социальной сети Facebook.

Тигр делает прыжок.

Facebook. Поэзия обновления. Сгорбившись над клавиатурой, подбородок на пальцах правой руки, нога на ногу, свитер пахнет сигаретами вчерашней ночи, самая жалкая поза современности, она сидит и нажимает на F5, иногда метаясь по каким-то другим вкладкам, но всё реже, потому что лазурный сканер глаз перестал отправлять информацию мозгу и тот отключился, впав в состояние сна. Она пялилась в монитор остановившимся взглядом, а монитор нежно продолжал излучать на неё радиацию. На повторе выл Ник Кейв. Она не могла спать. Было мерзко, как от плохих амфетаминов. Только период концентрации прошел, осталось одно нервное возбуждение. Зудит по всей коже. Они постоянно рассказывают о своих желаниях: я бы убила этого, или того, если бы могла. Если бы все ваши желания исполнялись, друзья, в нашем большом городе вообще никого бы не осталось.

О, кто-то написал! Стрелочка мышки метнулась к счетчику сообщений. Ого, кто-то из москвичей...

- Привет.

- Привет.

Её руки обнимают его спину. Вообще, ей нравится обниматься с людьми. Другим людям – не так сильно. Они боятся.

- Ты приехал на поезде?

Бессмысленный разговор, без конца и без начала, который имеет место всегда и никогда не прекращается, даже если вы неожиданно замолчали и так и стоите, молча.

- Да, на поезде.

- Что делать собираешься?

- Да хочу отдохнуть… Я так устал. Не мог спать. А здесь… Всё медленнее.

- Ну да, и кроме как спать, делать особо нечего. А как они там?

- Хорошо. Всё так же...

- Поспишь на матрасе?

- Да, конечно. Очень мило. Спасибо. Я…

Гул машин в воздухе. За окном, когда спишь. Или не спишь. За спиной, когда идешь по Садовому кольцу с расстегнутой курткой, зря источая тепло в вечность. Шуршание приближается – удаляется, приближается – удаляется, работа удивительной формы ушей, её всегда поражала красота ушей, отражение звука, объемный эффект. Красные линии огней.

- Ты хочешь экстази?

- Нет.

Он приехал из Москвы на несколько дней. Все всегда живут друг у друга, пока все фатальные ужасы внутри. Когда фатальные ужасы снаружи, люди перестают разъезжаться. Башни сталинской архитектуры. Их постоянно обсасывают вот такие, как она. Как огромные сияющие леденцы в черноте, символы чего-то прекрасного. Чего-то крутого. Торжественного. Мне просто не хватает пространства. В Москве много пространства. И можно свободно дышать – пока не умрешь от грязного воздуха.

- Ты родился в Москве?

- Да.

- Серьезно? Ты первый аутентичный москвич, которого я вижу!

Он рассмеялся, а она нет.

Скулы. Темные волосы. И глаза какие-то… почти зеленые. Тоскливый тягучий мед – остатки летнего загара, из Киева или с крыши какой-нибудь московской высотки. Какая-то заторможенность. Серый свитер. Худой. Единственный чувак за всю её жизнь, которому действительно идет бейсболка.

- В Москве есть ощущение, что можешь получить всё сразу и прямо сейчас.

- Это ощущение пропадает довольно быстро.

- Я знаю.

Я знаю, потому что оно пропало.

Красота этого мира струится сквозь меня, не пропуская ни одной клеточки, и каждая секунда существования здесь - слишком прекрасна, словно финалочка «Красоты по-американски». Как низкие электронные звуки, которые скребут по воспаленным химией струнам нервов. Пасть щелкает прямо перед твоим лицом – и, почувствовав теплое дыхание, просыпаешься ночью от собственного сердцебиения.

Утром он пил кофе с молоком и – блаженство – лежал в белоснежной ванной. Чего никогда в жизни раньше не делал. Пока на кровати с книжкой валялся этот комок неудовлетворенных желаний. Хочу в Москву. Хочу в Париж. Хочу жить в Стокгольме и ходить в Marie Laveau, это место названо в честь королевы вуду, так жаль, что Новый Орлеан покоцало ураганом, хочу пить воду из-под крана и сок из черники, он вылечит мой сожженным амфетаминами желудок…. Хотя иногда мне кажется, что если бы кто-то оставил амфетамины без присмотра – и я бы тоже полезла за ними, как a-heads в той книжке...

Она ворочалась на шуршащих простынях, пока он мучился от бессонницы, и ей наверняка было обидно, что он её так и не трахнул.

Ведь стоит начать об этом думать – и это кажется невероятно важным!

Она работала, шла в кухню и вытаскивала из холодильника выдохшееся шампанское. Ей было всё равно, наверное, ей казалось, что просто есть такие – они всё время слушают какую-нибудь тихую электронику, инспирированную старым техно. И рисуют. Хотя нет, не рисуют. Они бесконечно переставляют разные части картинки местами.

И он решил, не поговорить ли с ней. Они стали вместе пить выдохшееся шампанское.

- …Один раз я блевала в тачке. Было часов пять утра. Водитель выдал мне пакет. Бумажный. Как в самолете. Мне потом было невероятно стыдно. И главное, что сбивало меня с толку – это огромные синие светящиеся рекламы Hyundai на крышах, потому что в Москве их несколько, и в разных районах, а из окон моей квартиры было видно одну из них…

Облом со старой флэш-программой – не такой уж облом. Представляя песню, которую так и не можешь услышать, ты можешь написать её заново. Полная иллюминация. Сколько еще историй ты можешь рассказать? Вот человек, увязывающий всё в захватывающий нарратив. Пока однажды не столкнется с чем-то, что будет не ввязать ни в какую историю. Наше восприятие заставляет нас делать из всего, что происходит, пока и ты происходишь, историю, но наша возможность – сопротивляться. Что он и делал.

- Знаешь, почему Иисус не ест m&m’s?

- Почему?

- Ему мешают стигматы.

Падение. А она симпатичная. В мягкую пустоту. Красное море крови с алкоголем, прилив-отлив, прилив-отлив. Звезды. Огромные, переполненные светом, готовы рухнуть. Темное небо, цвета как асфальт, благоухание ночи. Фиолетовая поверхность нагретого солнцем, остывающего шоссе. Мягкая пшеница, разрезанная дорогой. Горячий асфальт. Звездные войны. Мопед. Шуршание колес. Резина нагревается от контакта с дорогой. Звезды становятся линиями. Light speed! No light speed?

Кто мы вообще, если не m&m’s в руках Иисуса?

Лама! Тигр съел одного из наших молодых монахов!

Что нам делать?

Вокруг тибетского монастыря величественно восставали горы. Светло-голубое небо так высоко. Камни и покрытые пылью тропинки ведут к воротам во двор монастыря. Бутылочного цвета сумерки в зарослях. Я жду. В тени листвы. Он идет по тропинке. Тихо. Всё глубже и глубже. Рычание. Утробное. Голубые глаза. Прекрасный мех и мощная пасть. Черные полоски. Мгновенный оскал. Рывок и хруст, как хруст стекла. Боль.

Как будто блюешь битым стеклом. И наступила тьма.

- Я постоянно вижу этот сон…Мне интересно, был ли я тигром или монахом?

- Размышляешь, виноват ты или нет? – она выпила достаточно и могла сказать что угодно. - Ты виноват в любом случае.

- Почему?

- Ты виновен, потому что родился.

Она открыла дверь, кинула сумку на пол. Звякнули ключи. Сняла ботинки и носки, и осталась босиком. Стянула свитер и осталась в футболке. Открыла ноутбук и поставила Моррисси. When I Last Spoke To Carol.

Открыла дверь в ванную. Включила свет. И в ужасе отпрянула, зажимая рот рукой.

Какой-то гул, как вой воды, которая сметает всё на своем пути. Она доползла до комнаты и села там на пол. Закрыв рот ладонями, а сердце билось так сильно, что его биение, через пальцы, заставляло весь мир дрожать в её глазах. На сетчатке отпечаталась величественная картина. Пятна крови по всей ванной. Волосы упали на глаза, одна рука лежит на кафеле, по другой в ванну стекает кровь. Футболка. Тощее тело. Голова запрокинулась.

Лама… Одного из наших молодых монахов съел тигр…

Что нам делать?!

Что-то сдавленное рвалось изнутри. Она подошла к двери. Ужас перед мертвым телом не давал двинуться. Может, он еще жив? Шум крови в ушах. Она вдруг потеряла равновесие, тело перестало слушаться, упала и ударилась головой обо что-то. Когда очнулась, всего-то через пять минут, ощутила ноющую боль в голове.

Ну и придурок! Она ужасно разозлилась. С крыши прыгнуть не мог?! Почему здесь?! Ну бляяяяяядь… Ты же ведь только пожить приехал! На выходные! Теперь его тело там… холодное.

Чертов придурок! Надеюсь, он был смертельно болен, и умер бы и так.

Ей захотелось плакать.

Она позвонила в скорую. Может, он все-таки не умер? Она заглянула в ванную и сделал два шага, больше не смогла. И всё? Это всё?

Она подумала, что никогда больше не сможет выбросить это из головы. И всегда будет с нетерпением ждать, когда увидит его снова.

Скорые всегда сомнамбулически катались по району, медленно поворачивали и сияли синими отражателями сирен. Каждый раз, возвращаясь домой, она видела несколько скорых, которые медленно катятся ей навстречу.

Но было бы глупо думать, что все предыдущие 20 лет скорые ездили по району только ради этого, одного-единственного дня.

Год тигра

Однажды я гуляла по Садовой улице в темноте, дул ветер, и у меня действительно замерзли ноги в ботинках. Мне всегда казалось, это история о тьме.

Год тигра

Что-то шумит, как северный ветер, за домами и за поверхностной ночной тьмой. Стоит закрыть глаза, как шум мгновенно становится ближе, в один прыжок преодолев дистанцию, как тигр. Стоит открыть глаза, как вокруг снова тишина.
На её майке тигр. Его рычание вырывается из глубины, из мощного мохнатого горла. Полоски от желтых глаз по рыжей морде. Год тигра уже подкатывается свежей луной в черном небе, наливается силой. По черному небу скользнула морская птица - она летит в порт, чтобы раздирать рыбные внутренности, плывущие по воде. Залитые бледным светом фасады европейских строений, выше второго этажа все они пусты, а на первом этаже там дешевые рестораны. Ветер задувал ей в ботинки, надетые на голые ноги.
На холодной улице приятно пахло дешевой японской и китайской едой. Только ты и пустой мир. И запах этой китайской жратвы. Эхо шагов от черных тяжелых ботинок. Она толкнула дверь в 24-х часовой суши-бар.
Маленькая японка в маске тигра. Прохладная тонкая кожа и маленькие соски. Тело подростка. За бумажной ширмой в борделе. Как хороший якудза справляется с подсчетом золотых рыбок? Они плавали за стеклом в полной тишине, как небольшие красивые татуировки. Она сидела, положив локти на стойку, и пила колу из банки через соломинку. Ждала, пока всё сделают, от скуки перечитывая меню на широкоформатных заламинированных листах. Сырая рыба. Антропологический кризис. Как-то раз сознание, насколько рыба сырая, пришло прямо во время еды, вызвав ужас и невольный рвотный рефлекс. Осознание антропологического кризиса раньше не приходило. Пронзительное осознание того, что мы больше никогда не сможем понять друг друга. Извини, но свобода в сфере информации требовала жертв. Она зевнула. Четыре часа утра.
Японские девочки в тигриных масках, якудза, вываливающие свиные внутренности на порог должнику. Узкоглазый в белом, который возится с рисом и рыбой. Стерильный, стеклянный, неоновый Токио, может быть? Пора выбросить всё это из головы, как мусор. Часы на стене тикали. Оставить только тишину и ночь.
Она взяла полиэтиленовый пакет и вышла. Стоя на пороге, лицом к ночи, залезла рукой в верхнюю пластиковую коробку и стала есть. На площади, где стоит памятник Пушкину, ветер становится таким свободным и разливается в холодное озеро, а здесь, в узком пространстве, он дует сильнее. Ногам опять стало холодно в ботинках без носков. С полным ртом риса, рыбы и сыра «Филадельфия», она посмотрела на красивую безобидную ночь, прежде чем глотать. Иллюзия. С майки скалился тигр. В наушниках становилась громче семиминутная “Morning Dew” Nazareth.
Он там ждет, сидит в квартире, делая огромные глотки коктейля из кока-колы и кофе. Или, может быть, он уже сделал выбор в пользу таблеток. Было бы здорово. Это её обрадовало. Несколько часов радостной быстрой невнятной болтовни. Вполне возможно, что он уже успел покончить с собой. Да это более чем вероятно!
Она представила все поверхности в ванной, залитые кровью. Можно будет даже доесть, глядя на это зрелище. Не так уж сложно. Разделить и проглотить. Она стояла посреди захламленной комнаты, похолодевшей рукой шарила по лбу и щеке. Его пальцы давили на кнопки белой пластмаски с элетронной игрой внутри. И его щека, и красивая нижняя челюстная кость… Что-то тяжело тянулось внутри, как будто кто-то вставил в глотку огромную соломинку и высасывает тебя, как коктейль.
- Мне что-то нехорошо.
Она рухнула в кресло. Он отложил свой геймбой и посмотрел на неё заинтересованными глазами.
- Всё нормально, тебе кажется, они были легкие.
Зрачки, среднего размера черные мячики вселенной остановились на чем-то.
- На что ты смотришь?
- Это что, кровь?
Господи, у меня изо рта идет кровь! Мерзкое ощущение в переносице, вкус крови на языке. Может, тебе удаляли носовую перегородку? Дай я взгляну… Мне надо в больницу! Как ты сдашь анализы сейчас? Что делать? Глотай. Я не хочу. А если я умру? Господи, я уже умираю, у меня рак мозга!
Они стали хохотать, обнимаясь на кровати. Мерзостное ощущение крови. Она пошла в туалет. Как в первый раз мучительно блевать алкоголем в юности, дрожа и задыхаясь, склонившись над унитазом, всё та же история. Он предложит ей лед и сигарету, чтобы покурить и сузить сосуды. Она еще этого не знала, она стояла и смотрела на свою кровь, которая текла теперь и из носа тоже.
- Нормальное вино, - он сделал три долгих глотка из бутылки. Она пила молча из своего стакана, сидя на диване в его старом скейтерском худи, скрестив ноги. Они смотрели порно по телевизору, и это было ужасно несерьезно.
Её загнали на пятый этаж по лестнице щелкающие у лодыжек челюсти медведя-гризли. Даже его теплое влажное дыхание чувствовалось там, где заканчивались подвернутые джинсы и начинались ботинки. Гризли, грызущийся с тигром. Зачем мы только начали это? Зачем ты начал?
Она открыла дверь. Втащила с собой холод, шуршащий полиэтиленовый пакет и весь свой мертвый пантеон. Дочь Кобейна сейчас занимает своё место в первых рядах на разных показах мод. Хочется выпить молока. Хочется дешевых спидов. Хочется никогда больше не чувствовать одиночества. Но тебя ничто не спасет. Она всё ещё стояла в дверях, не сняв куртку, а он подошел, в застиранной майке и джинсах, и испугался. Зверя, который готов был вырваться и сожрать его.
Зверь не стал ждать. Именно поэтому это всегда длится так недолго.

Медицинская страховка

В декабре 2009 я была в Стокгольме. Стоит ли говорить, что там у меня очередной раз начала ехать крыша, и съехала еще чуть дальше. В супермаркете с экологическими продуктами мы видели человека, который покупал коржи для торта. Его волосы, струящиеся из-под дурацкой серой шапки, лежали идеально. У них прекрасные зрачки. Прекрасные люстры в квартирах. На пароме Саша купила упаковку клубничных шнурков. Бар, названный в честь королевы вуду, был недалеко от места, где мы жили.

Медицинская страховка

Пальцы согнули три раза колючую проволоку из строительного супермаркета, и острые концы мягко втыкались в кожу, пока пальцы с исцарапанными серыми ногтями делали венок. Она неловко напялила венок ему на голову. Вылезла из кровати, и все горизонтальные поверхности качнулись и так и не вернулись на место. Тяжелый фотоаппарат. Новый объектив. Связки в руке натянулись. Голые ноги скользят по простыне, индивидуальный Большой Взрыв с каждым ударом сердца толкает кровь в мозг, а кровь несет в себе всё смертельное, недешевое и смертельное, наполняясь кислородом и отдавая его, какая же удовольствие есть серьезная вещь, подушка смялась под её рукой.

Ты будешь? Да! Отлично! Что? Из другой комнаты ничего не слышно! Отлично, я говорю!

Напряжение в руках от тяжелого фотоаппарата. Сутулость. Мягкие щелчки, вспышка. Все эти прекрасные чувства свернулись в клубок и совершают внутри тебя толчки, протест против господнего отчуждения человека одного от другого. Пусть даже кто-то придумал презервативы, СПИД и инфляцию – небеса не могут ждать… Такой красивый. Щетина на щеках, темные волосы, в которых тонет колючая проволока. Радужная оболочка глаза сжалась до голубого ободка под давлением огромных зрачков. О, эта фотография могла бы украсить дневник наблюдения за космосом NASA! Она сложила пальцы в круг, смеясь над вселенной, которая разверзлась в его глазах. На её шее была намотана вся упаковка «клубничных шнурков», и это ожерелье начинало липнуть к коже, оставляя сладкие следы, потому что сердце билось, и кожа становилась теплее.

Как это бывает. Когда вокруг очень много народу, темно и шумно, и ты не в состоянии зафиксировать на ком-то взгляд, и что что-то яркое мигает из тьмы тебе в глаза. Здесь очень шумно, давай выйдем на улицу? А, точно… Я тебя вспомнила. И она смотрит в твои огромные зрачки. Как всегда потом. Будет смотреть. Последний раз я видел тебя так давно. И я тебя тоже! Они обнимают друг друга, она целует его в щеку, над головой гудят розовые неоновые трубки. Обогреватели волной тепла защищают тех, кто вышел покурить без пальто или без своей аляски, от волн тепла над ними колышется портрет нью-орлеанской королевы Вуду. Совершенно залипнув, они продолжали смотреть друг на друга молча. Ну почему Бог нам сделал одинаковые глаза? Почем он не дал ей, например, зеленые? И что-то ужасно подцепилось изнутри, чтобы никогда не вернуться на место. Мне не нравится, что это закончилось, - сказала она. И они снова стали обниматься. Касание руки через свитер. Кожа, мягкие губы на щеке. И это никогда не закончится. Следующим утром она сидит на высоком стуле в кухне, присосавшись к пакету черничного сока. У меня такой тяжелый отходняк... Голые ноги. Как сейчас.

Вспышка нагрелась. Они начали целоваться. Кожа – проводник миллионов историй. Лучшая нарративная структура. Язык, проваливающийся куда-то, был дан нам для этого. Совсем не для речи. Количества эндорфинов, которые одновременно были выброшены в мозг – ими можно было бы питать целый год, и электричество бы в нем никогда не иссякло. Лопнувшие от химии в мозгу лампочки – окатили искрами всё вокруг.

Когда они уснули, вода вышла из берегов. Холодная и чистая, растопив льды, она скрыла все 48 островов. Она текла по улицам, по коридорам, несла за собой многое. Бережно поднимала машины и несла их с собой, оставаясь чистой и медленной. Она затопила лестницу пролет за пролетом. Просочилась под дверь и скрыла львиные ножки ванны. Заставила журналы раскрыть свои размокшие страницы. Оставалось только небо, нестабильные нервы весной, постоянно меняющееся из-за ветра текучее небо. И они задохнулись.

Она сидела в коридоре, согнувшись, упираясь руками в кресло. Подвернутые темные джинсы, ботинки, мятая майка. Размазанная тушь, влажные волосы закрывают правое ухо. Километры клубничного мармелада. Красный шнурок. Бесконечный.

У вашего бойфренда не выдержало сердце.

Я так и знала. Мы здесь. Ты думаешь? Ты здесь. Серьезно? В ванной она наклонилась к раковине и стала пить воду из-под крана. С отсутствующим выражением оторвала несколько опутывающих её шею клубничных шнурков и стала жевать их. В крови носилась жизнь. Я так и знала.

Если ты живешь на шикарную медицинскую страховку, тебе, рано или поздно, придется расплатиться.

loststhlm.se