Девочки

Я только что узнала, что красный цвет татуировок почти не сводится. Придется сменить цвет моих будущих на белый, или на синий. Один из моих преподавателей английского посетил Reading Festival в 1992 году, хэдлайнерами там были Smashing Pumpkins и новые тогда классные гранж-группы. Он вырос в эпоху гранжа.
Я придумала этот рассказ в Лондоне, на пятый, может быть, день, после нескольких концертов и вегетерианского фастфуда, нескольких февральских ночей и холодного берега канала в Камдене. Лондон - город ужасающей чувственности. Когда ночью в Ноттинг Хилле парень спрашивает тебя "Did you see the sights?", ты смотришь в его карие глаза и думашь, что sights прямо сейчас перед тобой.

Девочки

Сценические установки с тихим шуршанием заполняли сцену дымом. Мальчики и девочки купили билеты и мнутся с ноги на ногу. Им надоело ждать. Сцена в дыму вспыхнула красным.
Он тяжело дышал, шаря взглядом влажных глаз по стене напротив. Казалось, глаза торчат из орбит слишком сильно, и его мучила резь, как от первого утреннего света. Ломило позвоночник.Сереющий осенний океан, ветер тащит цветные обертки по пустой набережной. Апельсиновое мороженое и тягучее чувство уходящего времени, песок под майкой, апельсиновое чувство времени в каждой дрожащей жилке с кровью, пока яд постепенно не выведется из организма, и весь день можешь слоняться без дела только потому, что пережил вчерашнюю ночь. Всё это было так далеко. За стеной были только черная влажная дорога с шуршанием автобусных шин, дешевая забегаловка, где турок стоит за прилавком и его новый друг ел ночью вегетарианский бургер и жареную картошку, и доступный английский кетамин. А в нескольких метрах – мальчики и девочки, мнущиеся с ноги на ногу в своих дешевых тапочках на резиновой подошве. Всегда есть что-то, ждущее тебя. Это были они.

Он вышел последним. Они начали кричать. И что-то превратило этот зал внезапно в гулкую раковину с обтершимися остатками стиля барокко на стенах и новой саунд-системой – и если приложить ухо к ней, будет слышан засасывающий шум океана. А если выйти в фойе, там полно красивых мужиков от 16 до 30 лет, которые вышли купить пива.
Из-под бейсболки свисали длинные волосы и падали на плечи. Связки натянулись на шее. Цветная майка без рукавов. Огромные красные розы, томно раскрывшиеся навсегда среди шипастых стеблей, покрывали его правую руку полностью от ключицы до кисти. Надпись на тыльной стороне ладони в окружении двух-трех белых цветочков, её значение уже успешно было забыто, LOVE на пальцах руки. Золотая рыбка с маленькими чешуйками и внимательным пустым глазом изящным верхним плавником касается извивающегося дракона, белое плечо гейши, тонущее в цветном кимоно с танцующими журавлями, два круглых глаза и пасть, японская маска, скачущий на коне ронин, мчащийся навстречу смерти, - вся его левая рука была покрыта японской росписью. И поверх ребер, справа, свой бег никогда не останавливали огненные кони с обложки первого издания Сэлинджера. До сих пор отчетливое воспоминание: он услышал по радио о смерти писателя и мурашки пробежали по телу, он завтракал, ел хоколадные хлопья с молоком. Его грудная клетка судорожно поднималась и опускалась под майкой. Он встряхнул волосами. И сказал еще раз все то, что сказал когда-то впервые, в своей маленькой комнате с приоткрытым окном.
Они открывали рты, напрягали связки и легкие, зная слова, хотя и безрезультатно, без звука. Он ослеп на секунду от вспышки фотоаппарата и руки в воздухе так и остались белыми с растопыренными пальцами, никому не принадлежащие, отпечатались на сетчатке. От вспышки перед глазами поплыли точки. Он продолжал петь, и там был длинный проигрыш, в этой песне руки были свободны, он выхватил фотоаппарат и, вытянув руку, стал фотографироваться на него. Они завопили от восторга. Внизу кто-то прижал кого-то к заграждению, сдавив ребра. У них сейчас нет ни пола, ни возраста, кроме безграничной юности, и бесконечное желание. А желание является противоположностью смерти. Только если ты не вешаешься мысленно из-за драм, происходящих в ночных клубах, конечно.

Чей? Он обвел взглядом первый ряд. И оно вдруг нашло выход, где бы не пряталось все эти 50 минут, из желудка в кровь, он чуть не взвыл. Это было прекрасно. Звук ворвался в его череп так же, как это бывало раньше. Он схватил за руку девушку, не желая пока отдавать её дешевый аппарат, заряженный пленкой, и не отпускал. Время тянулось медленно, потому что его сердце стучало невыносимо быстро, и он схватил её еще сильнее. Веснушки. Красные губы. Тонкие руки, черные провалы вместо глаз, она как маленькая жертва пожара, словно они встретились на сереньком туманном пустыре после дождя. Он втащил её за руку на сцену, к себе, и все завопили еще громче. Её глаза были сделаны из меда. Притянул к себе, все еще держа фотоаппарат в вытянутой руке, выкинул бейсболку, кривлялся перед объективом. Её испуганное лицо, растянутый в восторженной улыбке рот, маленькие уши под рыжими волосами. Он поцеловал её.
Ошалело продолжали греметь инструменты, и звук становился все более шумным, плотным и грязным - единственный способ тянуть время, - и музыканты увязали в ритме, недоуменно переглядываясь. Он целовал её еще сильнее, и во рту у неё билось чувство, парализующее волю и тело, оставляющее нервную дрожь и неопределенные алчные желания - когда впервые вылезаешь на сцену, и болото их глаз затягивает тебя глубже, к щелкающим челюстям луизианских аллигаторов. Залез рукой ей под майку и нащупал маленькие соски. Она уперлась ему в грудь кулаком. Он засунул руку за ремень её джинсов, она стала сопротивляться. Горячая кожа. Кости чувствуются, там, где как раз пояс джинсов обхватывает её хрупкое тело. Он расстегнул ремень. Как в кровати тогда, лет 10 назад, в первый раз. Мучение, заставляющее веки слипаться, руки дрожать, и напряжение всё расти и расти. Она схватила его за волосы и дернула изо всех сил. Ему пришлось вытащить руку из её горячей промежности. Она сделал два-три неловких ненужных движения, а потом ударила его по щеке. Щека тут же вспыхнула.
Если бы я только мог.

Она убежала куда-то. Всё вдруг рассыпалось, а потом стало тихо и темно меньше, чем на минуту. Потом он вспомнил слова, которые забыл. Хотя, наверное, было уже поздно.
Никто ничего не сказал, с ним даже никто не попрощался, он вышел на улицу один и побрел по улице. Была глубокая ночь, когда он остановился около канала, зеленые плети плакучих деревьев свисали в воду. Было тихо, потому что пабы закрылись. С канала подползал туман, котрого не было на самом деле. Что-то внутри не давало вздохнуть свободно, заставляя сутулиться и чувствовать себя неуклюжим и беспомощным. В черной воде отражались фонари, их свет переливался и болтался в крошечных волнах на поверхности, фонари плавились и меняли форму. Крошечные волны точили, одно за другим, как камни точит прилив, лица в его сознании. Так что лицо той девушки, он ведь только что о нем вспоминал, маленькая комнатка и кровать под цветочным орнаментов недорогих обоев, постепенно утратило все признаки своего пола, скулы стали резче, глаза более раскосыми, шея жилистой.
Он знал с самого начала. Уткнуться в его затылок сейчас - было бы невероятно. Черная вода продолжала переливаться и искриться. Он чувствовал холод даже под джинсовой курткой. Скорее всего, холод шел изнутри.

Серферы, запертые дома из-за шторма, хотя только о нем они всю жизнь и мечтают. В тесных комнатках своих собственных хрупких грудных клеток. Он никогда не был серфером, слишком хилый и бледный, меланхоличный и стеснительный, но это не мешало ему смотреть на них издалека с восхищением, зная, что те никогда не примут его в свою игру. И в последние часы этой тяжелой ночи, после которой пути назад уже не было, оставалось только возложить свои надежды на утренний свет, который своей нежной силой часа через два сотрет эту черную реку, вывески пабов, закрытое решеткой метро - и его тоже сотрет.

Picture Scott Campbell blog