Год тигра

Однажды я гуляла по Садовой улице в темноте, дул ветер, и у меня действительно замерзли ноги в ботинках. Мне всегда казалось, это история о тьме.

Год тигра

Что-то шумит, как северный ветер, за домами и за поверхностной ночной тьмой. Стоит закрыть глаза, как шум мгновенно становится ближе, в один прыжок преодолев дистанцию, как тигр. Стоит открыть глаза, как вокруг снова тишина.
На её майке тигр. Его рычание вырывается из глубины, из мощного мохнатого горла. Полоски от желтых глаз по рыжей морде. Год тигра уже подкатывается свежей луной в черном небе, наливается силой. По черному небу скользнула морская птица - она летит в порт, чтобы раздирать рыбные внутренности, плывущие по воде. Залитые бледным светом фасады европейских строений, выше второго этажа все они пусты, а на первом этаже там дешевые рестораны. Ветер задувал ей в ботинки, надетые на голые ноги.
На холодной улице приятно пахло дешевой японской и китайской едой. Только ты и пустой мир. И запах этой китайской жратвы. Эхо шагов от черных тяжелых ботинок. Она толкнула дверь в 24-х часовой суши-бар.
Маленькая японка в маске тигра. Прохладная тонкая кожа и маленькие соски. Тело подростка. За бумажной ширмой в борделе. Как хороший якудза справляется с подсчетом золотых рыбок? Они плавали за стеклом в полной тишине, как небольшие красивые татуировки. Она сидела, положив локти на стойку, и пила колу из банки через соломинку. Ждала, пока всё сделают, от скуки перечитывая меню на широкоформатных заламинированных листах. Сырая рыба. Антропологический кризис. Как-то раз сознание, насколько рыба сырая, пришло прямо во время еды, вызвав ужас и невольный рвотный рефлекс. Осознание антропологического кризиса раньше не приходило. Пронзительное осознание того, что мы больше никогда не сможем понять друг друга. Извини, но свобода в сфере информации требовала жертв. Она зевнула. Четыре часа утра.
Японские девочки в тигриных масках, якудза, вываливающие свиные внутренности на порог должнику. Узкоглазый в белом, который возится с рисом и рыбой. Стерильный, стеклянный, неоновый Токио, может быть? Пора выбросить всё это из головы, как мусор. Часы на стене тикали. Оставить только тишину и ночь.
Она взяла полиэтиленовый пакет и вышла. Стоя на пороге, лицом к ночи, залезла рукой в верхнюю пластиковую коробку и стала есть. На площади, где стоит памятник Пушкину, ветер становится таким свободным и разливается в холодное озеро, а здесь, в узком пространстве, он дует сильнее. Ногам опять стало холодно в ботинках без носков. С полным ртом риса, рыбы и сыра «Филадельфия», она посмотрела на красивую безобидную ночь, прежде чем глотать. Иллюзия. С майки скалился тигр. В наушниках становилась громче семиминутная “Morning Dew” Nazareth.
Он там ждет, сидит в квартире, делая огромные глотки коктейля из кока-колы и кофе. Или, может быть, он уже сделал выбор в пользу таблеток. Было бы здорово. Это её обрадовало. Несколько часов радостной быстрой невнятной болтовни. Вполне возможно, что он уже успел покончить с собой. Да это более чем вероятно!
Она представила все поверхности в ванной, залитые кровью. Можно будет даже доесть, глядя на это зрелище. Не так уж сложно. Разделить и проглотить. Она стояла посреди захламленной комнаты, похолодевшей рукой шарила по лбу и щеке. Его пальцы давили на кнопки белой пластмаски с элетронной игрой внутри. И его щека, и красивая нижняя челюстная кость… Что-то тяжело тянулось внутри, как будто кто-то вставил в глотку огромную соломинку и высасывает тебя, как коктейль.
- Мне что-то нехорошо.
Она рухнула в кресло. Он отложил свой геймбой и посмотрел на неё заинтересованными глазами.
- Всё нормально, тебе кажется, они были легкие.
Зрачки, среднего размера черные мячики вселенной остановились на чем-то.
- На что ты смотришь?
- Это что, кровь?
Господи, у меня изо рта идет кровь! Мерзкое ощущение в переносице, вкус крови на языке. Может, тебе удаляли носовую перегородку? Дай я взгляну… Мне надо в больницу! Как ты сдашь анализы сейчас? Что делать? Глотай. Я не хочу. А если я умру? Господи, я уже умираю, у меня рак мозга!
Они стали хохотать, обнимаясь на кровати. Мерзостное ощущение крови. Она пошла в туалет. Как в первый раз мучительно блевать алкоголем в юности, дрожа и задыхаясь, склонившись над унитазом, всё та же история. Он предложит ей лед и сигарету, чтобы покурить и сузить сосуды. Она еще этого не знала, она стояла и смотрела на свою кровь, которая текла теперь и из носа тоже.
- Нормальное вино, - он сделал три долгих глотка из бутылки. Она пила молча из своего стакана, сидя на диване в его старом скейтерском худи, скрестив ноги. Они смотрели порно по телевизору, и это было ужасно несерьезно.
Её загнали на пятый этаж по лестнице щелкающие у лодыжек челюсти медведя-гризли. Даже его теплое влажное дыхание чувствовалось там, где заканчивались подвернутые джинсы и начинались ботинки. Гризли, грызущийся с тигром. Зачем мы только начали это? Зачем ты начал?
Она открыла дверь. Втащила с собой холод, шуршащий полиэтиленовый пакет и весь свой мертвый пантеон. Дочь Кобейна сейчас занимает своё место в первых рядах на разных показах мод. Хочется выпить молока. Хочется дешевых спидов. Хочется никогда больше не чувствовать одиночества. Но тебя ничто не спасет. Она всё ещё стояла в дверях, не сняв куртку, а он подошел, в застиранной майке и джинсах, и испугался. Зверя, который готов был вырваться и сожрать его.
Зверь не стал ждать. Именно поэтому это всегда длится так недолго.

Поэма водки Absolut

Красиво поблевать в Париже - это все еще моя заветная мечта. Только теперь во время Paris Fashion Week я с удовольствием бы гордо блевала в своих рваных джинсах. А если с этим городом меня бы связывало то-то большее, я давно бы перешла на наркотики.

Absolut No Logo
Возможно, я слишком много пишу о водке. Но креативные директора, отвечающие за бутылки, в которые заливается водка Absolut, превзошли самих себя.

В каком припадке и мучении раздраженной слизистой, донюхавшись до небес, или после четвертого стакана, в котором болтается лед, завтра дэдлайн и не будет денег – не будет жизни, но они придумали Absolut No Logo – нечто, вывернувшее наизнанку ими же созданный мир. Совершенно голая стеклянная бутылка, как будто с неё содрали все этикетки. В подобной форме они хотели бросить вызов миру лэйблов. И почему-то, в довесок, защитить права геев.

Они тридцать лет воспевали упаковку , по указу Геоффа Хейса молились на неё, даже заплатили Уорхолу 65 тысяч долларов. Очертания бутылки настолько въелись в сознание, что об остальном теперь можно забыть. О том, насколько плохо очищенная водка налита в эти бутылки, все забыли уже давно.

Водка в этой бутылке выглядит немного тошнотворно – из-за ассоциации с анонимными бутылками какого-нибудь дешевого самогона. Первое место, где этот шедевр дизайна можно будет купить – парижский концепт-стор Colette. Там содержимое без этикетки может быть благополучно перепутано с водой – в Colette есть water-bar с водой со всего мира.

Зато теперь я смогу осуществить свою мечту: красиво поблевать в Париже в каком-нибудь сверх-эстетичном месте, а из одежды на мне будет только Martin Margiela, Balmain, может быть, и винтаж. И когда кто-нибудь спросит, ребята, где вы купили водку, можно будет ответить, водку мы купили в Colette. Мы её сразу узнали. По силуэту. А значит, пока мы блюем в Париже, креативные директора Absolut одержали над нами достойную победу. У них с Маржелой и Диором одни фокусы.

09.09.2009
www.be-in.ru

райский сад

июнь 2009

Великое начало

Мне хотелось написать эссе о той ночи, когда мы слушали в этажах Линдстрома. 5 декабря 2009, я точно знаю, потому что у меня на стене висит содранный где-то мятый плакат. Но к тексту, как к жвачке, конечно, прилепилось много всего другого, и всё это исключительно реальные истории. А самая реальная из них в том, что я, если и знаю, как начать, то дальше совершенно не представляю, что делать.

Великое начало

Период - синтаксическое средство выразительности, используемое для противопоставления явлений (множество явлений противопоставлено одному, двум).

Я могла бы поклясться, он был лучшим, что я видела в жизни. Самое прекрасное создание Господа на много-много миллионов схожих. Все одинаково имеют два глаза, две руки и кожу с пульсирующими под ней венами. И из-за этого меня опять начало крыть – как прекрасна схема, по которой все мы собраны, и СПИД и «Гамлет» тоже одинаково принадлежат созданному нами миру, а звук метался между стенами бетонной коробки бывшего завода. В вены лилось вместе с проглатываемой жидкостью пульсирующее диско с ледяных озер. Он ни секунды не стоял на месте. Каждое его движение было продолжением звучащей вокруг музыки и, совершенно очевидно, он был обдолбан. Его черные глаза и так были бы черными, но сейчас они чернели, как экстатический конец Большого взрыва. Он изгибался и закрывал лицо руками, танцевал. Кайфово было даже думать, какие в его мозгу сейчас расцветают фейерверки. Финальный виток эволюции. Крылья голубя окрашиваются лиловым. Я отбрасываю свой павлиний хвост. Ящерицы выходят из воды. Человек под экстази - высшая точка творения. Мне хотелось вместе с ним сорваться во тьму на американских горках, изгибы которых он сейчас бесстрашно исследовал.

Мимо прошел небритый парень в спортивной кофте и футболке фирмы Acne с лицом Николая II . "У меня встал". Его телесное воплощение было идеальным, другими словами. Мы были уверены, что в нем кровавая наследственность какого-нибудь датского рода, пока он не сказал кому-то за моей спиной "ништяк бля". Ну ладно, мы тоже не мужчины, чтобы обмениваться подобными репликами. Ободранные бетонные стены продолжали отражать звук, а люди выходили на улицу без курток, чтобы покурить. Они выходили в огромный двор, и на слепой стене дома над ними разверзались нарисованные джунгли с огромным туканом и тиграми.

Итак, молодые люди отправляются в путешествие на яхте по средиземному морю, где в это время проводятся правительством ядерные испытания. Память. Удивительная странная штука. Из прочитанного в школе текста со страниц учебника по французскому в памяти осталось только это. Что оказалось впоследствии лаконичным пересказом фильма "Капризное облако" и соответствующей книги. Анонимность текста была так привлекательна. Его безвестная стертость - кроме двух фраз из истории, впечатляющей детей, зрачки которых светятся красным на фотографиях в семейных альбомах. Можно было мысленно написать эту книгу заново: с белоснежной яхтой, солью на загорелой коже, принимающей нежное облучение радиации, с зелеными глазами и университетскими свитерами французских буржуазных влюбленных. Это порочное удовольствие неплохо иллюстрирует то, насколько странно работает наш мозг. И то, что все истории сводятся к одной и той же – истории ядерного забвения, сексуального влечения и океана, который пересекал Одиссей.

Мои родители около 10 лет прожили на дальнем Востоке, в крошечном военном поселке «Тихоокеанский». В повседневной речи его название всегда сокращалось до слова «Техас». Мне было не так много лет, лет 7, и это ставило меня в тупик. На слух всегда казалось, что моя семья жила в том Техасе, из которого родом Дороти. Хотя Дороти вообще-то жила в Канзасе, но это уже всё равно. Разрезанное шоссе золотое пшеничное поле, солнце за горами. Теперь всё очарование этих грез свелось к желанию валяться в пшеничных полях под ярким солнцем. И в крутых ботинках, и чтобы из них торчали носки. К вечернему запаху остывающего асфальта, который знаком по бесчисленным городским вечерам на улице. К тому, что там, должно быть, огромные пульсирующие звезды. К тому, что в Техасе живут классные небритые мужики с голубыми глазами. Вроде того, в спортивной кофте.

Мы обречены на бесконечное повторение, в течение всей жизни, одних и тех же историй. Люди мчались в Вегас через пустыню, вдавливая педали газа своих Кадиллаков, с маниакально покрасневшими глазами за мексиканскими солнечными очками – только за выигрышем? Нет. Они накачивались чем-нибудь и высовывались из окон отелей под вывесками из неоновых трубок, всматриваясь в пустыню. В 60-70-х там производились тестовые ядерные взрывы. Представьте: пустыня, покрытая миниатюрными ядерными грибами на фоне зеленовато-фиолетового неба...

И вот однажды в Москве 2009-го они лежали на раздолбанном диване, который, если и раскладывался, то просто лежал прямо на полу, в белоснежном комке простыней и одеяла. Молодые, с бледной кожей, еле заметными врожденными отметинами по всему телу, как дети. И она подумала, её длинные волосы касались его плеча, и они так и не занимались ничем, просто лежали под перекошенной плохо прибитой полкой, которая могла бы их убить, подумала: если бы за окном сейчас появился ядерный гриб, как прекрасно бы это было.

Прежде чем начнутся все эти порнушные фантазии, я всегда чувствую одно и тоже, что, наверное, чувствуешь, глядя на ядерный взрыв, - удивление. Оно никогда не появляется в первый раз, всегда во второй. Я смотрю на его лицо и думаю, Боже, неужели ничего этого я не заметила раньше? Смотрю и не могу перестать смотреть. Я каждый раз удивляюсь, насколько прекрасна наша природа, что она дала ему эти глаза, и этот рот, и определила, каким совершенно определенным образом будет расти щетина на его щеках. Это самое прекрасное – начало. Какая угодно история может быть заключена потенциально в этих пальцам и этих рваных джинсах, для меня – какая угодно. Стою и рукой не могу пошевелить, в сетях Великого Начала, потому что неожиданно мир стал выглядеть совсем по-другому – из-за того только, как кожа обтягивает эти скулы.

Ханс Питер Линдстром закрыл свой ноутбук, музыка закончилась, зажегся свет в алюминиевых пустых полусферах ламп, бармены зевали у гудящих холодильников с пивом. Ему-то, наверное, никак не понять боль молодых сопливых музыкантов, которым приходится бороться за жалкое место в подборках блогов магазинов одежды хотя бы. Никто из нас никогда не сможет создать что-то по-настоящему прекрасное, как Сикстинская Капелла. Слишком много всего стало в мире. Поэтому лучшее, что мы можем сделать, это оставить надежду, входя в эту дверь, и просто оттягиваться. Мы остались совершенными сиротами в три часа ночи – в то же время, как и европейцы, когда их бары закрываются. Но нам, в отличие от них, почему-то всегда некуда пойти. Мы пошли пить в какое-то странное место рядом с железнодорожными рельсами. По рельсам катились поезда.

Книгу можно прочитать в первый раз только один раз. Кайф от наркотиков проходит. И можно уйму времени провести, увязывая это в один текст, а жизнь всё равно останется бесконечным языковым периодом с одним единственным противопоставлением – в самом конце.